Сергей Печенкин: «Свою "розу" я не отдал, но был за нее бит»

20.07.2024

Справка: Сергей Печенкин окончил в 2001 году курс Алексея Бородина в ГИТИСе, уже во время учебы был введен в несколько спектаклей театра. С 2002 по 2006 год работал в Центре им. Мейерхольда, Театре Киноактера, театре «Латинский квартал». С 2006 года – актер РАМТа. Играет в спектаклях действующего репертуара: «Душа моя Павел», «В добрый час!» (Аркадий), «Два веронца» (Ланс), «Деревня и я», «Зобеида» (Абдалак), «Кролик Эдвард» (Брайс, Мальчик на корабле, Путевой обходчик), «Нюрнберг», «Приключения Тома Сойера» (Джо Харпер), «Принц и нищий» (Гемфри), «Пятиречие» (Северные люди), «Свои люди – сочтемся» (Рисположенский), «Сказки на всякий случай» (Детские человеки), «Четвертый богатырь» (Асмодей). Сыграл Автора в премьере прошедшего сезона ­– спектакле Владимира Богатырева «Каштанка».
Занимается дубляжом. Преподает актерское мастерство на курсе Алексея Блохина в ГИТИСе.

Как интересно в разговоре с артистом совершенно по-новому раскрывать его для себя и объяснять какие-то качества, которые раньше ты только наблюдал и фиксировал. Например, что его детское увлечение спортом дало ему такую подвижность на сцене и выносливость в профессии, его опыт футбольного болельщика – верность делу, самому себе и готовность стоять за свое до конца, школьная привычка к чтению – широкую эрудированность, умение и стремление проникать вглубь серьезного классического текста, а материал попроще наполнять глубиной. Но в этом разговоре мы ответим, пожалуй, не на все вопросы – потому что, кажется, совершенно невозможно объяснить, откуда в нем такая легкость, добродушие, тонкость и юмор. Но пускай в нашем портрете – будто написанном кистью Серова – останется немножко тайны, которую знает лишь сам герой.

– Каким Вы помните маленького Сережу Печенкина?

– Помню я себя лет с трех или четырех. Тогда была практика отправлять детей на пятидневку в детский сад за город. Там, конечно, скучал по родителям, но довольно рано социализировался и стал самостоятельным.
Я родился в далеком 1980-м, в год Олимпиады и смерти Высоцкого. Мой папа был учителем истории – как в фильме «Большая перемена» Нестор Петрович, преподавал в вечерней школе для тех, кто уже работает. Мама работала инженером-конструктором на заводе «Прожектор». Познакомились они в пионерском лагере, где оба были вожатыми. «Актерские гены» у меня, наверное, от папы, потому что он все время участвовал в разных мероприятиях: у нас есть фотографии, где он то Гагарина играл, то в хоре пел. Так что голос, слух – это от него. Надо еще сказать, что у нас с папой было такое время препровождение: мы открывали песенники, и, начиная с первой страницы, пели.

– Какой репертуар?

– Начиная с советских героических песен, например, «Пока я ходить умею, пока я глядеть умею, пока дышать я умею, я буду идти вперед...». И заканчивая какими-то более современными.
Вообще, в детстве очень много с папой было связано. Когда в 1980-е годы прикрыли его школу, он стал при ДЭЗе педагогом-организатором, занимался детским спортом – это было его самое счастливое время жизни. У него была такая волшебная каморка, где лежала хоккейная форма, футбольные мячи, сетки волейбольные, бадминтон, плюс еще была квартира на первом этаже под клуб, и он всем этим заведовал. В клубе был бильярд, теннисный стол, шашки, шахматы. Когда случалась плохая погода, туда приходили дворовые ребята, и мы играли. Таким образом папа привил мне любовь к спорту.

– Счастливое мальчишеское детство...

– Да! А зимой, я помню, мы заливали лед на хоккейной площадке, потом его бесконечно чистили лопатой. В общем, всю зиму я проводил на улице. А еще папа ходил по школам этого ДЭЗа и набирал ребят в хоккейную команду, потом тренировал и возил по разным соревнованиям. Это были абсолютно обыкновенные мальчишки – умели немножко кататься, управляться с клюшкой, но то, что им давали форму хоккейную, настоящую, с щитками – в то время это была редкость, – очень их привлекало.
Помимо хоккея я был неразрывно связан с футболом. С 12 лет, кстати, сам ездил на стадион. Вот видите, у меня тут шрам есть (показывает на подбородок – прим. автора)? Это напоминание о том, что я болею за футбольную команду «Локомотив-Москва».

– Вас побили болельщики?

– Да. Болельщики «Спартака». Это уже на районе было. Трое ребят вечером меня возле метро увидели, а я, главное, еще шел в шарфе. Они были с солдатскими ремнями, на которых натачивали пряжки, и те становились почти как бритва. До этого я уже участвовал в потасовках, поэтому, вижу их – на пару лет меня младше – и размышляю: «Ну, как-нибудь выкручусь...» А потом вдруг один парень, пока я двумя занимался, достал этот ремень и бац по голове меня! Я разворачиваюсь, и он в этот момент еще по подбородку. Кровища полилась... ну, думаю, все, и побежал. Поскольку я был человеком спортивным, то бегал очень хорошо. В итоге шарф-то я свой не отдал. Шарф среди болельщиков «роза» называется – так что свою «розу» я не отдал, но был за нее бит.
С тех пор, кстати, перестал шарф надевать (только на стадионе, а, выходя с игры, либо клал в рюкзак, либо завязывал на пояс, под одежду), потому что понял, что мое лицо, мое здоровье – это часть профессии, и надо их беречь.
Вообще, я участвовал в большом количестве всяких потасовок. Помню, как нас и камнями закидывали и как с милицией были очень серьезные схватки. То есть, я был такой «ультрас» – это активные болельщики, которые весь матч поддерживали команду кричалками, ну и хулиганили, не без этого…
Кстати, своему однокласснику Мише Станкевичу я тоже привил любовь к футболу и к «Локомотиву», и мы вместе ходили на стадион.

Надо еще сказать, что параллельно мы с братом, который меня на пять лет старше, ходили на рок-концерты. И свой первый концерт – он проходил на барже, на берегу Москвы-реки – я посетил в 1990 году. Родители думали, отпуская меня с братом, что если мы будем вдвоем, то это более безопасно. Сейчас понимаю, что это было наивно, потому что туда приходили и «любера» или гопники, как мы их называли, собирались человек по 50-100 и гоняли нас. И это тоже были довольно серьезные потасовки. Кстати, мой первый большой концерт был в «Лужниках» памяти Цоя в 1991 году, мне было тогда 11 лет. А любимые группы мои с юности – «Кино», «Алиса», «Аквариум»*, «ДДТ», Земфира**, «Сплин». Почти на всех их концертах я был.

– А как от хулиганства и спорта перешли к театру?

– Параллельно, в конце 1985-го, то ли в 1986-м году, когда мне было пять-шесть лет, потрясающая женщина пришла к нам в детский сад. Она была концертмейстером. И я почему-то ее очень хорошо тогда запомнил. Она была маленького роста, с длинными кудрявыми волосами и прекрасным именем Эсфирь Абрамовна. При Доме пионеров мой будущий педагог и моя будущая крестная организовывала музыкально-театральный кружок.

– Крестная в прямом смысле?

– В прямом, да. У нас было такое колоссальное доверие к ней и вообще любовь всего коллектива, что, когда она в какой-то момент спросила: «Так, ребята, а кто у нас вообще не крещенный?» – то человек шесть-семь подняли руку, и через неделю она нас покрестила. Это, кстати, стало поворотным событием для меня, потому что я до сих пор человек верующий, и это очень большая составляющая моей жизни.
Так вот, значит, от Дома пионеров она ходила по детским садам и просила детей спеть что-то. Я, как сейчас помню, спел песню «Шел отряд по берегу, шел издалека, шел под красным знаменем командир полка». Это меня папа научил. А мне, кстати, накануне снился сон, что мы стоим все с папочками в каких-то синих костюмчиках и хором поем. Вообще, огромное спасибо Эсфири Абрамовне, что она пришла именно в мой детский сад, и моя судьба определилась.

– Расскажите немножко о занятиях в кружке, насколько именно он повлиял на дальнейший выбор Вами профессии.

– Сначала это был просто детский кружок, потом он стал называться «Детский музыкальный театр», где-то в классе в пятом была совершена успешная попытка интегрировать его с общеобразовательной школой. В ней я проучился до девятого класса, а в 1995 году нам выбили место в Дворце пионеров под учебно-воспитательный комплекс №1841 – несколько помещений под театральную, музыкальную и общеобразовательную школы. А через полгода мы переехали в Новокосино.

– Какие у вас были занятия?

– Сольфеджио, музыкальная литература, фортепиано, но мне особенно запомнилось актерское мастерство. У нас в программе были тренинги, какие бывают на первом курсе театральных вузов. Отрывки начали ставить где-то, наверное, класса с 7-го. А 11-й я уже заканчивал с тремя дипломными спектаклями: водевиль «Аз и Ферт» (в нем у меня была главная роль), «Гроза» (я играл Бориса) и «Горе от ума» (Чацкого). До этого в «Женитьбе Бальзаминова» играл самого Бальзаминова. Я был одним из немногих мальчиков, который столько лет занимался и ходил в любимчиках, из-за чего у меня в итоге выросло приличное самомнение, которое отчасти, наверное, неправильно поощрялось педагогами. Закончил я школу в 1997 году в числе десяти ее первых выпускников.

– Вас, получается, сразу готовили к поступлению в театральное?

– Мы сами готовились. Да и вся эта школа была подготовкой, все 11 лет. У нас был превосходный педагог Елена Евгеньевна Миронова, которая дала мне 60% того, что я знаю и умею. Она у нас и преподавала актерское мастерство, собственно, с 3 до 11 класса. Количество тренингов, занятий, упражнений за эти годы было невероятно большое. Театр, в целом, занимал в моей жизни огромное количество времени.
Тем не менее, я продолжал играть в футбол. В какой-то момент – когда однажды после репетиции я остался еще и на футбольную тренировку, а телефонов тогда не было мобильных – мама со слезами пришла искать меня в школу, не выдержала и сказала: «Нет, надо выбирать». И я выбрал. Однако футбол остался большой частью моей жизни. Мы с друзьями до сих пор играем по выходным.

– Насколько было просто с Вашим багажом поступить в ГИТИС?

– Поначалу в ГИТИСе меня подвела моя самоуверенность. В 17 лет, когда занимаешься театром, возникает ощущение, что море по колено и вообще ты самый-самый.
Я пришел на прослушивание к Петру Наумовичу Фоменко, ну и там, значит, в коридоре шутки шутил. И когда к нам вышел один из фоменковских артистов Тагир Рахимов, я говорю: «Че-то какой-то у Вас вид усталый». Потом добавляю: «А Вы че, студент?» Он говорит: «Нет, я артист!» И это должно было стать первым звоночком, но не стало. И когда я вошел в аудиторию и прочитал свою программу, сказав: «Прозу че-то я не доучил, поэтому ее читать не буду», – меня как холодной водой облили, ответив только: «Спасибо». В итоге я прошел на конкурс в Щепкинском училище и в мастерской Бородина. И выбрал ГИТИС.

– Почему?

– Не знаю, может быть, из-за статуса института и из-за того, что там режиссерский факультет есть. Кстати, мы же с моей одноклассницей Людой Цибульниковой вместе поступили. Мы с ней бок о бок, получается, с девятого класса, а сейчас и в одном театре! Но первый курс, наверное, был самым тяжелым временем моей жизни. Я был в жуткой депрессии. Меня спасали только потрясающие лекции по зарубежному театру, зарубежной литературе и всеобщей истории. Их вели Якубовский, Ястребов и Харитонович соответственно. Они были мощнейшие лекторы и производили колоссальное впечатление.

– От чего депрессия была?

– Знаете, из-за того, что я 11 лет уже этим всем занимался, и все эти годы прошли в атмосфере какой-то свободы и дружбы. А здесь у нас был очень своеобразный курс: только окончивших школу, как я, было два-три человека, остальные – сильно старше. Плюс я был московский, а они почти все из других городов и жили в общаге на Рижской. Правда, чуть позже в институте мы начали общаться с Сашей Дорониным, делали самостоятельные отрывки по «Бесам», впоследствии в РАМТе он пригласил меня в «Шатов. Кириллов. Петр». А с Сашей Гришиным теперь вместе преподаем в ГИТИСе и уже 20 лет как в одной гримерке и сейчас дружим. Но тогда я с ними мало общался. Приходил в свою школу, участвовал в каких-то дипломных спектаклях младших классов, и это меня отчасти спасло в первый год.

– Депрессия с годами ушла?

– Ну, на втором курсе уже отрывки пошли – как-то полегче стало, потом спектакли. Помню, я к Алексею Владимировичу на третьем курсе подошел, говорю: «Мне не хватает работы, мне мало», – я только в двух спектаклях тогда, по-моему, участвовал. И мы с Ниной Игоревной Дворжецкой затеяли спектакль, который в итоге не вышел – «Как важно быть серьезным». Но зато мне дали новую работу, меня услышали.
По сравнению с атмосферой и коллективом в ГИТИСе, меня очень тепло встретили в РАМТе. Особенно курс Бородина, на котором учились Таня Матюхова, Наташа Чернявская, Вера Зотова; и Таня Веселкина, она с предыдущего курса. В общем, я наконец-то почувствовал себя как дома.

–А кто из преподавателей оказал на Вас наибольшее влияние?

– Конечно, Ольга Дмитриевна Якушкина. У меня был опыт большого количества комедийных ролей, был наработан так называемый игрунчик, а вот глубокого погружения, более осмысленного существования не было. И она мне объяснила то, что касается внутренних вещей в профессии. Например, про «киноленту видений»: когда ты знаешь, про что говоришь, когда текст – это не просто буквы, а передача образов. То есть, если я про что-то рассказываю, то я должен все это нафантазировать себе и представлять.
И на занятиях с Алексеем Анатольевичем Блохиным было интересно, на них была какая-то внутренняя свобода.

– Со второго курса Вы уже были задействованы в рамтовских спектаклях «Марсианские хроники», «Большие надежды», «Приключения Тома Сойера», «Незнайка» и других. Фактически Вас приняли в театр уже на четвертом курсе, но через два года Вы ушли. Почему?

– Дело в том, что, когда мы делали дипломный спектакль, к нам пришел ставить свет Коля Рощин, выпускник предыдущего курса Алексея Владимировича. Чуть позже он в РАМТе начал репетировать самостоятельную работу «Король-олень», в которую пригласил и меня. Когда спектакль вышел, он шел слишком редко – раз в месяц, хотя был премьерным спектаклем, нам говорили, что не очень ясно, на какого зрителя он рассчитан, плюс стала разваливаться декорация, и мы поняли, что спектакль оказался на задворках. Но нам было вместе хорошо, но Алексей Владимирович группировки внутри театра не поощрял. Мы же горели творческими идеями и хотели что-то еще делать вместе.
И так совпало, что Валерий Фокин в Центре Мейерхольда открыл стажерскую группу и позвал нас туда. А еще французы, приезжавшие смотреть наш второй совместный с Рощиным спектакль «Пчеловоды» по картинам Брейгеля и Босха, пригласили к себе на двухнедельные гастроли. В итоге из театра нас ушло 8 человек. Но пока не сделали вводы, мы два месяца доигрывали все спектакли.
Честно говоря, я с большой болью из РАМТа уходил. Но просто настолько в Колю Рощина как в человека и в режиссера был влюблен, был заражен самой личностью, что хотелось заниматься его странным театром. И еще параллельно меня угнетала мысль, что буду в РАМТе играть только мальчиков. Но рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, «каждый ищет своего рода комфорта» – это фраза моего персонажа Верховенского из «Шатов. Кириллов. Петр».

– Что с Вами случилось в итоге? Ведь, спустя время, Вы вернулись.

– После того, как мы съездили с «Пчеловодами», в Центре Мейерхольда сделали спектакль «Школа шутов» по средневековым фарсам в рамках проекта Антонена Арто «Театр жестокости», потом в рамках античного проекта поставили «Филоктета». К нам еще приезжал устроитель театральной олимпиады, знаменитый режиссер Теодорос Терзопулус с двухмесячным тренингом, на основе которого был поставлен спектакль «Персы».
Вы знаете, за эти три года мы объездили всю Европу: премьеру «Филоктета» играли на античном стадионе в Дельфах в Греции, были в Хорватии, в Испании, в Германии, три раза во Франции.

– Получается, проект изжил себя через какое-то время? Почему вернулись?

– Скажу про себя. Это был 2005 год. Моя жена Полина уже Егором, нашим первым сыном, была беременна (сейчас у нас уже четверо детей – Егор второкурсник продюсерского в ГИТИСе, Вера закончила 10 класс, собирается на актерское поступать, Фрося перешла в 5 класс, Федя идет в 1-й), а тогда мы только ждали первого, и с деньгами было совсем плохо. Да еще в какой-то момент внутри коллектива настал маленький творческий кризис. Я позвонил Алексею Владимировичу и сказал: «Так и так, хотел бы вернуться». Он сказал: «Хорошо. Сейчас начнется сезон, будем тебя вызывать». И мне стали звонить. А потом мне повезло: Алексей Владимирович начал делать «Золушку» и Владимир Александрович Богатырев – «Сказки на всякий случай». Я вернулся и в две новые работы сразу попал – и завертелось.

– «Сказки на всякий случай» Евгения Клюева – какая из них Ваша любимая?
 
– Вы знаете, в первые годы это был, конечно, «Лопнувший мячик», а сейчас уже даже сложно сказать. Спектаклю 18 лет! В следующем году, может быть, уже новые артисты там будут играть, а последние два года мы опять играем почти старым составом. Я, кстати, к этому спектаклю, к одному из немногих, не повторяю текст. Ну, и детям пересказывал все эти сказки – они выросли на них. Мой Федя до сих пор просит иногда рассказать что-то из Клюева. Клюев замечательный автор!

– Возвращаясь к «мальчишескому» амплуа, в какой момент Вы поняли, что вышли из него?

– Когда «женовачи» здесь появились. Вообще, большинство спектаклей, где у меня хорошие интересные роли, сделали выпускники Женовача: «Пятиречие», «Два веронца», «Свои люди – сочтемся», «Зобеида». Кстати, режиссер «Двух веронцев» Михаил Станкевич – мой одноклассник и лучший друг.

 –Для Вас, как для человека, важна проблематика спектакля, в котором Вы играете, его тема? Или главное, чтобы актерская задача была интересной?

– Здесь все очень важно: тема, проблематика, содержание, форма, задача – одно без другого не работает. Например, в текст могут быть вложены потрясающие мысли, но выражены таким лобовым способом, что, как говорят мои дети старшие, кринж какой-то.
Ну а если чего-то в спектакле недостаточно и нет внутреннего драйва работать, то подключается профессионализм, ты выходишь на площадку и делаешь так, как будто тебе суперинтересно. Есть, кстати, фраза Бородина – я в ее институте не понимал, – он говорил: «Научитесь делать из неинтересного интересное». Думал: «Блин, мне 11 лет в школе всегда было интересно, а если неинтересно, то зачем это делать?» Потом, в театре, я все понял и теперь умею делать из неинтересного интересное, даже не думаю про это, как про неинтересное.

– А Вам нравится «копаться» в роли?

– Да! Ну я поэтому, может быть, и пошел преподавать. А отчасти от какой-то
неудовлетворенности, невостребованности артистической. Сейчас уже десять лет веду в ГИТИСе актерское мастерство на курсе у Алексея Анатольевича Блохина, поэтому чуть-чуть умею текст структурировать, находить композицию сцены, главное событие, умею понимать событийный ряд, повороты в тексте. Все это очень помогает работе и над собственными ролями.
Кстати, я очень много делаю со студентами отрывков по Достоевскому. У нас с заочниками вообще вышел спектакль по его произведениям, когда был семестр Достоевского, с очниками на втором курсе мы брали отрывки из «Игрока» и «Бесов», сейчас репетируем фрагменты из «Преступления и наказания». Этот автор со мной по жизни.

– Одна из самых ярких и, на мой взгляд, Ваших поворотных ролей – Верховенский в спектакле «Шатов. Кириллов. Петр». Насколько Достоевский сложный автор для Вас?

– Он мой любимый автор – все его романы я читал не по одному разу. Когда впервые в 10-м классе прочел «Преступление и наказание», подумал: «Господи, как же он про меня все знает».

– Можно сказать, что Достоевский сформировал Ваше представление о жизни?

– Безусловно. Все его романы о противостоянии Бога и дьявола в сердце человека. Мне это очень важно, как человеку верующему. Я, кстати, очень много литературы на религиозную тему прочел в свое время. Мне было недостаточно того, что я просто покрестился. Как говорил еще Хомяков в XIX веке: «Русь была крещена, но не просвещена». Вот и мне было важно прийти к этому не только эмоционально, внутренне, духовно, но и осознанно.

– Насколько обогащает актера работа с классикой – такой, как «Свои люди – сочтемся» Островского, например? И дает ли это столкновение с классическими текстами какой-то объем в профессии?

– Ну конечно. Когда произносишь на сцене текст Достоевского, Островского (что-то совершенно вкуснейшее) или где-то на съемках – текст Тютькина (какой-то шепотно-реалистический псевдореализм), это несопоставимые вещи. Я, как педагог, и студентам всегда даю хорошие тексты. Работая с ними, ты получаешь удовольствие не только от искусства слова, но и от заложенного смысла.
Что касается нашей работы в «Свои люди – сочтемся», то у нас там и команда подобралась хорошая, и Егор Равинский – колоссальный режиссер, которого я уважаю за то, что он трудоголик, все время что-то новое предлагает. И несмотря на то, что иногда не может остановиться, с ним всегда интересно.

– Артист обязан оправдывать всех своих персонажей. Как Вы оправдываете своего Рисположенского?

– Знаете, Лев Абрамович Додин про это говорил: «Если я буду ставить спектакль, где один хороший, а другой плохой, это будет очень плоско, и конфликт будет неинтересный». У каждого есть своя правда, свое стремление. Поэтому у меня никогда не было проблем с оправданием своих персонажей. Мне кажется, даже главные персонажи здесь похуже будут: один хотел уйти от налогов и не отдавать деньги, а другой его в итоге обманул. А я... Мне надо кормить семью, четверых детей, понимаете?

– Вот Вы и ответили на мой вопрос. Нашли правду в своем персонаже, через самого себя, через собственный опыт.

– Абсолютно.

– Вам нравится играть сугубо отрицательных персонажей, таких, как Асмодей в «Четвертом богатыре»?

– Нравится. В них есть, наверное, то, что во мне тоже, как в человеке, есть. Но чтобы оно меньше в жизни проявлялось, надо его в роли выплеснуть. Ну и они всегда очень интересные, живчики такие, как Верховенский, энтузиасты, юлящие – с моей актерской психофизикой это тоже, видимо, соотносится хорошо. И я их все-таки не делю на отрицательных и неотрицательных. Они либо интересные, либо нет.

– Вы говорили о том, что не повторяете текст перед «Сказками…», а перед какими спектаклями повторяете?

– Перед теми, где большие объемы текста. Перед «Зобеидой», например. Я, кстати, сам себе выбрал эту роль, когда мы работали. Подошел к Олегу (О.Долину, режиссеру спектакля – прим. ред.), когда мы уже маски свои нашли, и говорю: «Олег, я вот хочу Абдалака играть», – потому что у него как раз много стихотворного текста, а мне хотелось с ним поработать, и он сказал: «Да, давай, ОК».

– Приятно играть в аншлаговом спектакле?

– Ну, конечно. Но, вообще, от зрителей тоже очень многое зависит – кто приходит, сколько народу, как принимают. Кстати, если на маленькой площадке аншлаг, когда еще и на приставных стульях люди сидят, зал реагирует лучше.

– Если говорить о маленькой сцене, то последняя Ваша премьера – «Каштанка», где Вы играете Автора и полтора часа находитесь на виду у зрителя. Сложно не выходить из роли столько времени, да еще и в таком крохотном пространстве, где ты, как под микроскопм?

– Нет, нет, это не сложно. Это моя профессия. И вообще, я на сцене получаю удовольствие, иначе бы этим не занимался, а пошел бы, не знаю, в банк менеджером.

– А что в Вашем Авторе есть от самого Чехова?

– Его юмор. Чехов, вообще, прекрасный писатель – с одной стороны, реалистичный, а с другой, очень ироничный и жалостливый ко всему. При работе над «Каштанкой» я перечитал его биографию, написанную Рейфилдом. Какой он был многогранный человек! И то, что он на Сахалин поехал перепись делать, говорит о нем очень много: что ему не сиделось, потому что он хотел сделать что-то и для России, не только для себя.

– Скажите, а когда у Вас появилась любовь к литературе?

– Сначала родители читали книжки, пока я не засыпал. А потом ведь в советское время не было, как сейчас, вещей, которые зависимость вызывают: мультфильмы смотрели в воскресенье один раз, а по будням – только «Спокойной ночи, малыши» вечером. Что делать-то? Поэтому книги – другой, удивительный мир. Я со школы уже много читал – и по сей день прочитываю в месяц одну-две толстые книги – в основном в дороге, так как живу за городом. Так я почти всю классическую литературу прочел. А сейчас, кстати, «Остров Сахалин» читаю, раз уж в нашем театре планируется постановка. Ну, и у меня есть собрание сочинений Чехова.

– Полное? 30 томов?!

– Полное. И Достоевский есть. Я в институте тратил свою стипендию, знаете, на что? Первое время на Макдональдс, а потом откладывал и ходил в Дом книги. На них было куплено, например, собрание сочинений Шекспира, еще что-то. Я вообще люблю большие тексты, поэтому мои любимые авторы – это Томас Манн, Роберт Музиль, Герман Гессе. И Ремарк – он просто очень душевный.

– А что-то потяжелее – Сартр, Камю?

– Ну, этих ребят я тоже читал, но поскольку они экзистенциалисты, в религиозном мы с ними расходимся. Что-то они там недокумекали, недопоняли, недопочувствовали. Вообще, Ястребов говорил на лекциях, что вся литература – это поиски атрибута Бога.

– У Вас есть какие-то мечты в профессии?

– С годами более реалистично и с определенной долей цинизма смотришь на все, понимаешь, что твои желания не всегда имеют возможность реализоваться. Должно сложиться. Бывает, что материал классный, но режиссер слабый или коллектив не собирается. Но, вообще, конечно, хочется играть Шекспира, Мольера, Достоевского, Островского, Горького. Хочется играть хороший материал. В нем ты всегда найдешь какие-то темы, которые тебя будут волновать.

– А как, в таком случае, относитесь к одной из последних своих премьер – вербатиму «Деревня и я»?

– А «Деревня…» – хороший социальный проект. Для меня необычный, потому что там, по жанру, особо играть ничего не надо, а только текст передавать. Но все равно пытаешься, чтобы твои персонажи хотя бы чуть-чуть друг от друга отличались. Там, вроде, и тексты простые, но для меня их герои – не меньше, чем персонажи Достоевского. И главное в этом спектакле – внутренняя тема про этих людей, что они есть, что надо им помогать, развивать, не забывать. Социальная тема меня тоже очень интересует.

– Что для Вас счастье?

– Когда то, чем ты занимаешься, тебе интересно. Мне интересно заниматься детьми – я в этот момент счастлив, это мой ресурс пополняет. Когда читаешь литературу, смотришь интересное кино – Бергмана, Тарковского, Ларса Фон Триера, – тоже будто бы общаешься с интересным человеком, а каждый из них – это вселенная. И ты с ними разговариваешь на визуальном, музыкальном и других уровнях. Это и есть счастье – находить интерес, в том числе, и в профессии. А поскольку счастье – понятие кратковременное, я всегда в поисках счастья. Правда, к сожалению, думать об этом в наших реалиях становится все сложнее. В особенности из-за того, что видишь несправедливость в отношении своих коллег по творческому цеху, попавших под каток системы. Поэтому в завершении разговора хочется сказать не о себе, а о них и выразить им сегодня свою поддержку.

Арина Дунаева
Ольга Бигильдинская

Фотографии Марии Моисеевой, Сергея Петрова, Евгения Люлюкина, Михаила Гутермана, Василя Ярошевича и других авторов из архива театра

* солист группы Б.Гребенщиков признан иноагентом
** признана иноагентом