Олег Зима: «Нам посчастливилось, мы попали в благодатную почву»
27.09. 2012
Справка: По окончании в 1993 году курса А.В.Бородина в ГИТИСе Олег Зима был принят в труппу Российского академического Молодежного театра. Играет в спектаклях: «Волшебник Изумрудного города» (Трусливый лев), «Волшебное кольцо» (Царица, Змеиный папа), «Красное и черное» (Вольен, кучер), «Платонов. III акт» (Осип, конокрад), «Под давлением 1-3» (Генрих), «Почти взаправду» (Шмель, Морж, Крот), «Приглашение на казнь» (Библиотекарь), «Приключения Тома Сойера» (Индеец Джо), «Принц и нищий» (Гуго, Лорд Сент-Джон), «Чехов–GALA» (Лука), «Чисто английское привидение» (Преподобный Огюстус Дампир), «Эраст Фандорин» (Эверт-Колокольцев). Играет роль помещика Крамера спектакле театра «Современник» «Хорошенькая». Снимается в кино, телесериалах, озвучивает радиоспектакли.
В гримерке у Олега Зимы многолюдно. Артисты входят и выходят, удивляясь, что вот уже третий-четвертый-пятый час, а мы еще не ушли. Так вышло, что мы берем интервью в течение репетиции нового спектакля Алексея Бородина «Участь Электры», в котором Олег играет роль садовника Сэта. Спектакль уже прогоняется на Большой сцене, поэтому артист, говоря с нами, постоянно прерывается на выходы, и снова возвращается к разговору, терпеливо отказываясь от «поесть-перекурить» – привычка доводить начатое до конца. За время его отсутствия мы успеваем рассмотреть фотографию Евгения Дворжецкого над его столиком. «Это была его гримерка?» – «Нет, он был моим первым учителем и другом»… Дух Евгения царит не только в этой комнате, но и в судьбе Олега¸ которого старший товарищ ввел в театр. Ушедший раньше времени из жизни, он и по сей день остается для Олега ориентиром. «Живу через призму Женьки», – признается он. И, кажется, живет правильно, изначально взяв верный курс.
– А еще снится он мне часто, ругается. Но все время по делу. У меня одно время застой был – для моего возраста в репертуаре и сейчас мало ролей, – так мне сон снится: захожу в театр, а он стоит у репчасти и начинает орать, чтобы я не раскисал.
– Здорово, кстати, что сейчас Вам дали роль в «Участи Электры». Хоть это и не роль первого плана, но Вы – свидетель всех событий, Вы начинаете спектакль, и Вы же его заканчиваете. Это такая ответственность! Легко ли первым выходить на сцену?
– А мне не впервой. Я так же «Под давлением» начинаю, и «Чехов–GALA». Привык, что задаю тон. Правда, когда стоишь за кулисами, и тебе все говорят: «Давай, сделай», – выходишь, а голос дрожит, и коленки. Я, как на поступлении, трясусь, и руки мокрые по сей день.
– Как справляетесь с волнением?
– Выходишь – и все. Понимаешь, что за тебя это никто не сделает. Известно ведь, что сцена лечит. Действительно – тьма тому примеров, и из собственного опыта.
– Когда мы решили, что будем делать материал о Вас, то знали, что снова совершим какое-то открытие – как всегда, когда соприкасаемся с легендарным курсом Алексея Бородина, целиком влившимся в труппу РАМТа. И первой приятной неожиданностью было то, что Вы приходите в театр почти за час до репетиции. Это же внутренняя дисциплина какая!
– Нас так учили: тихо ходить за кулисами, тихо вставать со стула, не орать за сценой, раньше приходить. Есть избитая фраза «театр начинается с вешалки» – абсолютно так и есть. Не нами придумано. А люди новой формации репетируют так: с улицы пришли и вперед. Да, это мило, но нас учили по-другому.
Хотя случаи разные бывают: иногда на съемках задерживают, иногда в пробки попадаешь. Но я, например, машину в будние дни не трогаю. И знаю, что мне от дома до театра на метро двадцать пять минут. И, если это обычный день и никаких съемок, то лучше выйти на 10 минут раньше, прийти, текст прочесть, прощупать его – тебе же текст дан для чего-то…
– Казалось бы, очевидные вещи говорите. И, тем не менее, Ваша внутренняя организация потрясает. Олег, расскажите о себе. Откуда Вы родом? Кто Ваши родители?
– Родители у меня простые люди, работяги, никакого отношения к театру не имели. Отец Валентин Григорьевич – музыкальный человек. На балалайке играл, мандолине. Рисовал для себя. Он из немецких колоний, что под Новороссийском, строил Новочеркасскую ГЭС. Мама, Нина Ивановна, из казачьей станицы. Я же родился в станице Кривянская. Кривая меня и выводит всю жизнь. Брат мой Сергей в другой станице родился – Вешенская, откуда родом Шолохов, а вот сестра Алла появилась на свет уже в Новочеркасске. Потом отца перекинули в Сургут, который я и считаю своей родиной. Там до сих пор живут мои дяди, тетки, дети сестры и брата. Когда мы переехали, мне шел восьмой год. Но с шестого класса я мечтал стать артистом и после школы уехал в Москву.
– Как же Вас отпустили из дома?
– Бессмысленно было удерживать. Да я и не был таким уж балбесом. Конечно, всякое случалось: дрались, разбивали стекла. Но всегда «спортсменили»: боксом занимались, в хоккей играли.
– Но как Вы театром-то увлеклись? В Сургуте в то время и театра–то никакого не было.
–Когда я приезжал в Белореченск, под Краснодар, к маминой родне, там была огромная стопка журналов «Советский экран», их выписывали тетя с дядей. Я их постоянно разглядывал. И очень любил изображать кого-то. Это как раз было время, когда на экранах блистали Авдотья Никитишна и Вероника Маврикиевна. А еще у меня был кумир – пародист Виктор Чистяков. Мне было интересно, как он со звуком обращается: изображает самолеты, еще что-то. Я пытался подражать.
У меня была куча братьев и сестер, человек десять. И вот мы все, собираясь вместе на каникулах, разыгрывали сценки. Помните фильм «Четыре танксиста и собака»? Я, конечно, был Янеком, самым красавцем. Сестра моя двоюродная была собакой Шариком, обижалась, конечно. Или я был хоккеистом, героем, мне какие-то ордена давали, потом ранили, наверное, клюшкой, и я лежал на кровати в амуниции хоккейной, сестра ухаживала, «делала уколы».
Кривлялся я все время, но страшно трусил – не мог прочитать стихотворение на публику. До 10 класса у доски я блеял. А потом тот самый господин Кураж однажды ко мне пожаловал: Маяковский, «Стихи о советском паспорте». Выхожу читать: «По длинному фронту купе и кают чиновник учтивый движется, – и вдруг ни с того ни с сего иду между рядами парт. – Сдают паспорта, – собираю тетрадки, – и я сдаю мою пурпурную книжицу». И все рты как поразинули. Я дочитал и понимаю, что мне не страшно. Никто не ожидал, что так можно читать стихи, начали хлопать – первые аплодисменты. Вот тут я стушевался. До сих пор не могу на аплодисменты выходить.
– Вы стесняетесь?! А мне казалось, что артисты это любят безумно.
– Когда хвалят, мне как-то не по себе. Я делаю то, что я делаю, что тут такого?
Кстати, учительница по литературе оказалась смелее моих мыслей и озвучила мою давнюю мечту: «А ты никогда не задумывался о театральном?» – несмотря на то, что у нас с ней контры были. Мне, в общем-то, учеба легко давалась, но я позволял себе небрежности, ставил запятые там, где хочу. Она мне говорила: «Станешь писателем, тогда и будешь ставить, где хочется, а сейчас, как положено по канонам, так и пиши». Но я хотел длинное предложение. Я не помню, у кого, было длиннющее предложение вообще без знаков препинания. И меня это покорило: надо же так говорить свою мысль до тех пор, пока у тебя не кончится дыхание и только после этого поставить запятую! В общем, идею поступать в театральное во мне укрепила учительница.
– Олег, а ведь поступили Вы не сразу. Вы уехали в шестнадцать лет, а поступили в двадцать четыре. Что Вы восемь лет делали?
– В Москву мы поехали с приятелем, который тоже хотел поступать в театральное, он меня и уговорил, собственно. Мы приехали, не зная ни о сроках поступления, ни об условиях – вообще ничего. Думали, что экзамены в театральные сдаются в то же время, что и в обычные вузы. Так и пришли наугад, кажется, во ВГИК и в коридоре встретили Владимира Басова. Он нам сказал, что с подачей документов мы опоздали и придется нам приходить в следующем году, потому что конкурс уже идет. Возвращаться в Сургут не хотелось – что нам, будущим артистам, там делать? И чтобы как-то зацепиться в Москве, пошли наобум в строительное училище. Закончил я его с красным дипломом – думал, будут льготы в театральном.
– Но, даже несмотря на то, что при поступлении в театральное льгот не предоставлялось, у Вас все это время была крыша над головой.
– Кстати, приезжаем мы в общежитие, сидит у входа парень. Зацепились языками, и выяснилось, что он поступал в театральное и в Питере, и в Москве, и знает всю эту кухню. Костя Крылов, из Новосибирска, он потом учился у Аллы Александровны Казанской.
Приятель, с которым мы приехали, Марат, быстро сдулся, а я продолжал готовиться с Костей. Еще мы поступили в театральную студию на Полянке и полгода в ней прозанимались. Там нам объяснили, как подготовиться к поступлению, мы даже начали репетировать «Зойкину квартиру».
И на следующий год я поступал с большим пониманим, но не повезло. Меня осенью взяли в армию, а Костю не забрали, у него бы «белый билет», он весной стал студентом, и пока я два года служил, он учился.
А я ведь в армии успел тоже поучиться – в военном училище! Был приятель у меня. Мы с ним списались и договорились оба подать рапорты во Львовское военное училище, чтобы вместе служить. Таких училищ всего два в мире: в Украине и в Канаде. Готовят там культпросвет работников и военных журналистов. Я стал быстренько кропать стихи и печататься в местной газете. Но на всю Смоленскую армию было одно место, и отдали его… мне. Вот так и «встретились». Вылетел я оттуда через полгода. За драку.
– Дрались-то за что?
– Был у нас один майор, Гнилорыбов, безжалостно гонял ребят, особенно тех, кто с гражданки пришел, ну просто армейкий гад. Я пришел, увидел все это и буквально через полтора месяца после поступления возмутился вслух: «Пацаны вообще ничего не знают, – говорю, – что их мучить-то? Мучайте меня – я хоть в армии уже послужил». В общем, невзлюбил он меня сильно и начал под меня копать. И вдруг однажды дежурит он по училищу, а я в самоволку, он за мной, начал хватать за грудки… Добился он после этой драки моего отчисления, а сам потом сидел под домашним арестом. Офицеры, на глазах которых все это произошло, устроили ему офицерский суд чести и объявили бойкот. Мне потом, когда я уже отслужил, пришло домой письмо с предложением восстановиться в правах курсанта в любом военном училище.
А я, вернувшись из армии, стал общаться с Костиным курсом в Щуке: Лешей Лысенковым, Ксюшей Стриж, Лидой Вележевой, Тоней Венедиктовой, Ирой Климовой, Андреем Фоминым, Лешей Зеленовым. Они мне что-то подсказывали, помогли подобрать репертуар. Я читал тогда всем, кто готов был меня слушать – маме Яны Поплавской, актерам театра Сатиры – все они мне помогали подготовиться к творческому конкурсу. Но поступал я с произведениями, что мне дали ребята.
Поступал несколько лет. Со Щукой у меня была длинная эпопея. В первый же год мы между турами дурачились с ребятами в одной из аудиторий, куда вошла Людмила Владимировна Ставская. И как-то, на ее взгляд, я не очень вежливо ответил, чем очень ее разозлил. Она меня с того момента сильно невзлюбила, сказав: «Ноги твоей здесь не будет!»
Пришел я читать к ней однажды, уже года два спустя. Случайно «проскочил» на следующий тур и, когда я еще раз включил своего господина Кураж, ошарашив всех педагогов, Ставская сказала: «Да, просмотрели мальчика, но я свои слова назад не возьму».
Потом она, спустя несколько лет, пришла к нам в театр на спектакль Лары Маравской «Последний вечер», в котором мы пели и танцевали (Лара была любимой ее ученицей). И после спектакля она подошла ко мне и произнесла: «Я переживала за тебя – ты у меня камнем на сердце висел. Я тогда сказала сгоряча, потом пожалела, но, ты же понимаешь, свои слова обратно взять не могла. Но я знала, что ты поступишь. И очень рада, что ты не сломался». Расцеловала меня. Приятно было.
А в том году, когда я поступил-таки, я закончил уже три курса в институте управления. И мне предлагали, сдав несколько экзаменов, перевестись на дневное. Тогда формировалась группа для целевого обучения в Китае – у меня была возможность поехать учиться туда.
– Сколько же у Вас было возможностей изменить свою жизнь!
– Да миллион! Родители мои всегда хотели, чтобы я военным был, ну или в нефтяной поступал, как все мои сургутские однокашники, богатейшие сейчас люди. Но я не мог стать нефтяником, у меня был другой путь.
– Расскажите, как Вам все-таки повезло?
– Шел я как-то из МХАТА (читал там Авангарду Леонтьеву), просто открыл дверь РАМТа и через вахтеров прошел к Алексею Владимировичу Бородину – «на показ». Он меня спрашивает: «Что Вы закончили?». А я ничего не закончил еще, я с улицы… «Так у меня курс уже набран, они год уже отучились», – сказал и выпроводил меня. А потом у них с курса мальчик один ушел, и вдруг мне звонит Катя Ильина, староста: «Алексей Владимирович предлагает Вам прийти, он хочет Вас послушать»…
Я как раз собирался на последний тур в ГИТИС к Левертову, последний шанс у меня был. Я и думать не думал о том, что у меня есть возможность попасть к Бородину – думал, он просто хочет мне помочь поступить, указав на мои ошибки. Зашел к нему перед прослушиванием. Пришел во второй репзал. А у меня столько было всяких басен, стихотворений – «шо хошь». Я и давай читать. Часа два читал: одно прочту, другое. Тут Алексей Владимирович говорит: «Куришь? Ну, подожди, покури пока здесь». Через какое-то время приходит его помощник Елена Михайловна Долгина. Заходим снова в репзал, и я то же самое по новой. (У Левертова, думаю, уже пролетаю). Потом Алексей Владимирович и говорит: «Иди в ГИТИС, подавай документы. Условие такое – если ты где-то проходишь на конкурс, я тебя беру». Я уволился с работы в этот же день.
Мне посчастливилось: я проходил конкурс у Галины Борисовны Волчек, которая что-то во мне увидела, благодаря чему я и прошел конкурс. И экзамены общеобразовательные сдал.
– Жизнь Ваша после поступления резко изменилась? Вы поняли, что на своем месте теперь?
– Я понял, что это теперь мой дом. Когда я пришел в ГИТИС, я только уволился с работы, мне там выплатили деньги, и они у меня исчезли. Еду в день своего рождения на репетицию, а думаю о том, что семью кормить нечем. Приезжаю в студию, а в ней почему-то темно. Иду по коридору на ощупь, и вдруг зажигается свет, стоят все наши и кричат: «С Днем рождения!» Денег мне собрали. И я заплакал…
Кстати, многих своих будущих сокурсников я хорошо знал: Сашу Минаева, Таню Матюхову, Наташу Чернявскую, Веру Зотову, – мы с ними вместе поступали, и даже не один раз.
– Своих первых педагогов помните?
– Первой моей работой было «Скандальное происшествие с мистером Кэттл и мисссис Мун» с Еленой Михайловной Долгиной. Затем репетировали «Скамейку» с Ниной и Женей Дворжецкими. С Алексеем Веселкиным отрывок из «Белой гвардии». Педагогами были все наши артисты: Сергей Серов, Леша Блохин, Алеша Веселкин, Боря Шувалов. И мы начали дружить. Они ведь молодые артисты были. Дворжецкий старше меня только на 5 лет.
– Кажется, то, что вы учились здесь, в театре, дало вам совершенно особое представление о театре вообще.
– Оно, наверное, неверное, судя по тому, что в других театрах происходит. Мы тепличные, не знаем конкуренции, гадюшника. Нас сразу приняли все артисты, подкармливали, советы давали. Я, когда шел в первый раз в РАМТ, по пути купил журнал «Театр», где на обложке был Женя Дворжецкий в зеленом свитере, и, представляете, практически первый человек, с которым я начал работать, был Дворжик.
– То, что вы в таких человеческих условиях росли, создает атмосферу в театре. Вы в нем, как камертон.
– Потому что мы были воспитаны в Любви и в Уважении. В нас этими молодыми ребятами, которые были всего лишь на 2-3-5 лет старше нас, культивировалось очень уважительное отношение друг к другу. Несмотря на то, что мы дружили, у меня и в мыслях не было хоть как-то нагрубить или нахамить старшим товарищам, да даже и одногодкам! Я уже не говорю про мат. А иначе как можно выходить вместе на площадку?
– Помните, как вливались в РАМТ?
– В первые месяцы учебы я ввелся в десяток спектаклей, не зная ничего про профессию. Мы делали шумы, «туман» из сухого льда, бегали чертиками в массовке – то, на что сейчас не загонишь студентов. Мы знали все песни, все переходы, постоянно стояли за кулисами. Нас не надо было вводить в спектакли, мы знали все тексты за всех.
А когда начали выходить на сцену с такими людьми, как Иван Дмитриевич Воронов, Николай Николаевич Орлов, Николай Иванович Каширин, это было вообще потрясающе. Помню, когда меня в «Том Сойер» ввели, Каширин пастора играл, и когда я должен был сказать: «Конечно, это он убил», – я не мог произнести ни слова – заслушался… Какая у них была вкуснота речи! А как Михаил Трофимович Андросов в свои 80 лет показывал, как козлик ножкой стучит!
Стоим как-то с Саней Миневым под сценой, и с нами Иван Дмитриевич Воронов. Просим его: «Вы у Мейерхольда учились, расскажите, что такое биомеханика» – «Да я не знаю, что это такое», – говорит, потом оперся одной рукой о парту и – уже на другой ее стороне. Как он тело перенес! Перетек! И с такими монстрами своего дела мы работали на сцене! Мы даже имена их шепотом произносили!
Сидели мы как-то с Женей Редько, и он говорил о гармонии момента: о том, что так над нами на этой планете звезды сошлись, так подобрались люди на нашем курсе, что все мы оказались готовы самовоспитываться. Мы изначально начали трепетно относиться к педагогам, артистам старшим, товарищам. И даже если бы мы попали в атмосферу рвачества, выбивания табуретки из под ног, мы бы не стали такими же. Но нам посчастливилось, и мы попали в благодатную почву. Дворжецкий, Дворжецкая, Блохин, Моравская, Веселкин, Шувалов, Серов – понятно, что они не могут быть подлецами априори, и мы хотели походить на них.
А еще мы были из тех, кто, если бы предложили пройтись по сцене лишний раз, вприпрыжку бы побежали. Да, сейчас другое время, и другими категориями меряют профессию: у кого какая машина, кто сколько сумел рубануть бабла за съемочный день, у кого какой райдер. Хотя, конечно, и сейчас есть среди молодых пара-тройка ребят, которые делают дело достойно, они и в жизни общаются друг с другом достойно: и со своими товарищами, и с педагогами, и на работе и вне пределов сцены, не позволяя грубости по отношению к партнеру.
– Скажите, а у Вас когда-нибудь возникала мысль сменить профессию?
– Нет. Предложений таких была тьма тьмущая, но любовь к профессии всегда побеждала. А вопрос денег и по сей день остро стоит – у меня семья, двое маленьких детей, а ребенку надо и фрукты, и конфету, и машинку.
– Как справляетесь?
– Берусь за все, что дают. Но зарабатываю только профессией. Нас из театра не отпускали раньше сниматься в кино, и мы не попали в обойму. Приходили на киностудию, а нам: «Ой, это бородинские? Не надо. Посмотрите их занятость на сцене – их не выдернуть». А сейчас без этого никуда. Но как-то справляемся.
– Наверное, и озвучиваете что-нибудь?
– Да. В частности, Саша Пономарев (режиссер, ставивший в РАМТе спектакли «Победа над солнцем», «Таня» – прим. ред.) приглашает в свои постановки на радио. И, благодаря ему, меня узнали на радио другие режиссеры. За последние несколько лет я поработал с такими артистами, как Андрей Ташков, Евгения Симонова (в детстве вообще влюблен в нее был!), Ксения Кутепова, Алексей Кузнецов – и это далеко не все. Когда работаешь с мэтрами театра и кино – это очень большая школа. К тому же в театре я сейчас вряд ли в силу возраста смог бы сыграть шута в «Короле Лире», а на радио я его сыграл. И кто бы мог подумать – радио дало мне много дружеских привязанностей. Я ведь смотрел на Ташкова в кино, когда он сыщика играл, а теперь мы с ним сидим, чай вместе пьем – это же фантастика!
– В Вашем послужном списке больше 45 театральных ролей. Есть среди них такие, которые хотелось бы сыграть снова?
– Во-первых, Понт Кич в «Бане». Я, конечно, не смог бы уже там плясать из-за сломанной ноги, но очень жалко, что спектакль сняли. Конечно, Доктор Гиббс в «Нашем городке». Мы все сейчас в таком возрасте, когда багаж приличный и внятнее весь спектакль звучал бы. «Победа над солнцем» мне очень нравился, я люблю, когда артистам разрешается импровизировать. У меня сейчас в репертуаре осталось только «Чисто английское привидение», в котором можно подурачиться. Ну а импровизировать можно и в «Чехов-GALA», в сказках на Маленькой сцене.
– Интересно, что в детских спектаклях играет обычно молодежь, как Вы затесались среди них в маленьких спектаклях молодых режиссеров, выпускников Сергея Женовача?
– Когда нас попросили помочь ребятам поставить отрывки, я сидел и ничего не делал. Ну и подумал, что тренинг лишний не помешает. Я уверен на двести процентов, что актер не работающий деградирует. Аппарат должен быть постоянно натренирован: если ты штангу не таскаешь, мускулы дряблеют. У актера – то же самое.
– Вы с таким куражом сыграли и в одном, и в другом спектакле.
– Я вообще люблю детские спектакли, в которых играю. Очень люблю «Волшебника Изумрудного города». Жалею, что не могу играть «Незнайку» – седая башка, и дети видят, что дядя уже не мальчик. А так я бы его играл и играл: он легкий, позитивный спектакль.
Для детей, с одной стороны, легче играть: то ли музыка, то ли костюмы влияют, но ты сам становишься более детским. Но зато ответственности больше: детей не обманешь, не вырулишь на чем-то другом, ребенок пришел, и выкручивайся, как хочешь, но дай ему эту дозу радости.
А еще я обожаю костюмы менять. И, слава богу, есть такая возможность. Разве мало у меня разноплановых ролей? Индеец Джо в «Томе Сойере», Трусливый Лев в «Волшебнике», Осип в «Платонове», Лука в «Чехов-GALA», а теперь еще и эти детские сказки. Я счастлив. Но, несмотря на то, что я ужасно люблю переодевания, в «Волшебном кольце» их у меня… 12, и они меня убивают.
– С молодыми режиссерами интересно работать? Полезно? Сложно?
– Когда я начинал репетировать «Почти взаправду», у меня в семье болел малыш. Так жалко было времени! А если что-то касается детей, это для меня первостепенное. Я могу плакать, увидев ребенка. Могу смотреть мультик вместе с ним и реветь. Так вот, у меня болеет сынишка, а Катя Половцева на репетициях заставляет нас делать этюды. Вы знаете, я их со студенчества ненавижу, точнее, наверное, не понимаю. Как и школу Станиславского, и Чехова, хотя я прочел их от корки до корки. Все-таки я, наверное, больше по наитию делаю свое дело. У меня была школа Дворжецкого – это да. Я до сих пор репетирую и думаю, как бы он посмотрел, как бы смог сыграть. Все делаю через призму Женьки. А тут эти этюды: давайте постукаем, послушаем, звук какой, настроим аппарат. Катя, я профессиональный артист, скажи мне, что делать и я пойду, я свой аппарат настроил, еще когда в театральный институт поступал. Как Леша Кузнецов говорил, хорошего артиста дрессировать - только портить. Здорово мы с ней ругались. А потом моя жена, Лена – она на 19 лет меня младше, но мудрая, и умеет меня остудить – говорит: «Ну, ты же все равно туда ходишь, ну и постучи-побрянчи, как режиссер хочет. Ведь и Бородин говорит, раз вы сюда пришли, делайте. И сам ты ненавидишь любую расхлябанность – будь это монтировщики, другие цеха, физически готов растерзать тех, кто не делает свое дело. Катя меряет такими же категориями, что и ты». Разобиделся я, но смирился. И пошло-поехало, как-то все стало складываться, и в итоге мы подружились с Катей. И потом, когда она ставила в «Современнике» «Хорошенькую» по Найденову, она вспомнила обо мне и пригласила в постановку. Кстати, Галина Борисовна Волчек, помятуя о том, что мы раньше уже встречались, очень тепло и по-доброму ко мне отнеслась, и меня хорошо приняли в театре.
– Кто из режиссеров, встретившихся Вам на актерском пути, вытащил из Вас что-то новое, вывел Вас на новый этап?
– Иногда кажется, что этот режиссер что-то дал, а этот не дал. А, оказывается, и этот дал, и тот. В «Незнайке» Блохин разве мало дал? Женя Дворжецкий вытащил из меня прохиндея в «Скамейке». Елена Михайловна Долгина вытаскивала из меня старика в мои 27 лет (роль Дорофея Никитича в «Вечере русских водевилей»), а во втором акте я уже играл 19-летнего мальчика. Алексей Владимирович Бородин – снова предложил роль пожилого слуги в «Чехове-GALA» и в «Участи Электры». Саша Пономарев, делая «Победу над солнцем», дал нам возможность импровизации, и тогда казалось, что это мой режиссер. Сейчас другая режиссура и другие режиссеры – и они тоже что-то вытаскивают, та же самая Катя Половцева, Егор Перегудов, Саша Хухлин (этот вообще дальше всех пошел – заставил меня царицу играть).
– Созрели ли Вы для моноспектакля, и если да, то какой материал выбрали бы?
– Это страшно, но опыт шикарный: удержать аудиторию в течение часа – полутора Думаю, вряд ли кто-то отказался бы попробовать. Но я не знаю такого материала. Разве что «Эмигранты» Мрожека – это пьеса на двоих, но там оба героя почти все время на сцене.
– Самообразование - актуальная для Вас вещь? Чем Вы пополняете копилку актерскую?
– Еще Вацлыч (Евгений Дворжецкий – прим. ред.) говорил: «Научить быть актером нельзя, научиться можно». Может, это и не Женины слова, но мне они достались от него. Самообразование в этом смысле единственное, что доступно с моей сложной дикцией. Я самообразовываюсь, читая сказки ребенку.
Читаю я очень много, везде и всегда. При этом у моей памяти странная особенность – я не запоминаю то, что мне нравится: стихи, песни. И не умею учить текст, читая – сразу засыпаю. Могу его учить только в действии, «ногами».
А вообще у меня забит весь ноутбук. На каждое лето грандпрограмма – посмотреть и прочесть то, что не успеваю. Что, например? Фильмы «Учитель на замену», «Упражнения в прекрасном», «Полночь в Париже», «Во все тяжкие», «Жизнь других», «Прислуга», «Хроника», «Человек, который изменил все», фильмы Джона Кассаветиса, Чарли Чаплина, «Белые ночи» с Барышниковым пересмотреть, сериал «Шерлок Холмс» целиком – а то все урывками получается, песни Юрия Визбора, пьесы Луи Вернеля, книги Владимира Короленко, Айн Ренд, «Сила, рожденная духом» Дэйва Роберсона, тесты на интеллектуальное развитие ребенка 3-х лет, фотографии Кристофера Беркета. Нужно посмотреть фильмы для нашего нового спектакля: «Трус», «Кто убил Джонни?», «Эмигранты».
А еще я пишу сказки для своего маленького сына, которые называются «Буль, Казюлька и Казибуль» – соответственно, про папу, маму и Леню. Скоро в них появится еще один персонаж – Казюська – наша маленькая дочурка Есения, родившаяся в этом году.
– Не хотите, чтобы дети пошли по Вашим стопам?
– Я никак не смогу повлиять на их выбор. Старший сын Даниил пытался поступить на диктора в институт телевидения и радиовещания «Останкино», а потом пошел в Финансовую академию и уже учится на 4 курсе. Леня еще маленький, но уже сейчас, смотря мультики, параллельно действию проигрывает все за героев, мы с женой удивляемся его мимике. Но я замечаю в нем еще способность строить из конструктора разные машины и самолеты, которые у него получаются абсолютно симметричными. Так что, кем он станет, сейчас не предугадать.
– Кто чаще всего выступает критиком Ваших работ?
– Сам. Партнеры по площадке, которым я безоговорочно доверяю. Тот же Блохин, у него очень тонкий нюх. Хотя, это может быть и кто-то из младших коллег. Если говорят в тему, почему бы и не прислушаться?
Если никто не говорит, тебе будет казаться, что все прекрасно и правильно, но при этом выглядеть глупо, а если у тебя хоть какая-то голова на плечах, и ты отдаешь отчет в том, что ты делаешь, то нужно прислушиваться – и к себе, и к другим. Я редко бываю доволен тем, что сделал в данный момент. Думаю, что можно было и получше.
А еще слушаю режиссера, потому что он прав – он видит спектакль, это его детище. Нужно ему доверять и делать то, что он хочет.
– Кроме доверия режиссеру важно и собственное трудолюбие?
– Каждодневное. Мышцы должны быть в тонусе. Алексей Владимирович говорит, что в тебе всегда должен быть стержень. Если его нет, то кому ты нужен, кому интересен? А еще честность по отношению к профессии, к сцене, к зрителю. Он первее всего, ему не важно, нравится тебе или не нравится, его не волнуют твои закулисные треволнения: голова у тебя болит или ты машину разбил. Он, как дети, хочет свою витаминку радости, так что дай ему ее, «будь добёр»...
Ольга Бигильдинская Александра Обертынюк
