«Трудно быть человеком»

Лекция Александра Асмолова к спектаклю «Леопольдштадт»

27.02.2024

9 октября 2023 года в РАМТе стартовала специальная образовательная программа к спектаклю «Леопольдштадт». Может ли театр помочь справиться с травмами, которые пережило человечество в своей истории? Насколько сопереживание героям спектакля превращает нас в соучастников исторических событий? Об этих и других актуальных темах поговорил со зрителями РАМТа профессор психологии Александр Асмолов. Предлагаем вам краткие тезисы встречи.
 
Какую бы я не начал лекцию, я всегда с собой имею некоторый запас смысловых опор. Тема обсуждения, которая для меня является темой сердца, имеет явный или скрытый парафраз с людьми, которых очень люблю. Аркадий и Борис Стругацкие. Вы знаете их великолепную вещь, которая называется «Трудно быть Богом». Иногда, чтобы заострить смыслы, ты начинаешь играть с инверсиями, смысловыми перевертышами: это помогает найти точку опоры и создать дискуссию. Поэтому то, что предложили сделать [в РАМТе], я назвал «Трудно быть человеком». Сегодня, выступая на «Живом гвозде», я вспомнил одну замечательную материю, которую изобрела поэтесса Ольга Седакова, очень яркий человек и мыслитель. Она написала книгу с поразительным названием – а книги с поразительным названием так трудно пробивают себе дорогу – «Вещество человечности». Есть разные материи, но есть особая, которую не знали и не исследовали как материю ни Эйнштейн, ни Шредингер, которая создается миром искусства. Мир искусства, мир театра, мир литературы создают уникальную материю – материю человечности.

В пятницу я был на «Леопольдштадте» во второй раз. Пришел, потому что эмоциональная память сильна, а когнитивная – зыбкая. Я не хотел пропустить ни одной детали. Это мое самонадеянное мнение: чтобы не пропустить ни одной детали, надо быть человеком, который не раз прожил этот спектакль. «Леопольдштадт», «Нюрнберг», «Душа моя Павел» представляют собой уникальное направление, которое я называю редким термином «вопрекизм». Вдумайтесь в это слово. Этот термин не случаен. Всегда существовали вопрекисты: Чаадаев, Сахаров, Корчак. Вопрекисты – это те люди, которые так или иначе отличаются одной особенностью. И говоря об этой особенности, я всегда повторяю вопрос… Можно я буду вам задавать некоторые вопросы? Я всегда спрашиваю, можно ли, потому что некоторые вопросы – это маленькие эксперименты. А психологи в отличие от политиков ставят эксперименты только с человеческого согласия…
Я сказал, вопрекисты – это определенный феномен, но, чтобы его почувствовать, ответьте пожалуйста на вопрос. Поднимите руки, кто из вас хоть раз в жизни слышал: «А вам что, больше всех надо?». (Одна за другой поднимаются руки).
Я – среди вопрекистов. Мы с вами создали некое микрокомьюнити – не «салон Анны Павловны», а салон вопрекистов. Тогда я буду задавать Вам, дорогие мои вопрекисты, вопросы дальше. Прежде всего, я хотел бы, чтобы сегодняшнее наше общение было не монолог и не говорящая голова, а, как нас учат великие мастера, такие, как Брехт: чтобы не было пространства «одни против других». Поэтому я буду невероятно благодарен, если вы будете ко мне милосердны и поделитесь своими ощущениями. Что вы почувствовали или что с вами происходило, когда вы смотрели те или иные вещи здесь: «Леопольдштад», «Нюрнберг», «Душа моя Павел»?

(Отвечают зрители из зала).

Виктория: Вы перечислили три любимейших спектакля. Они для меня очень личные. Самым личным оказался «Леопольдштад». Как ни странно, в нем оказалось столько совпадений с моей личной жизнью, что я была просто потрясена. Я в России с восьми лет. У меня есть шрамы, которые я получила на родине. Я не знаю своего родного языка. И только события последних полутора лет вернули меня к моим корням. То, что отражено в этом спектакле, позволило мне отрефлексировать еще раз мою личную судьбу в соответствии с судьбой другого народа. У моей бабушки в квартире был табурет необычной формы, как в спектакле. Я вспомнила про этот табурет, поплакала о том, что квартира еще существует, моя тетя там живет и сейчас. Я никогда ее не увижу. Такие совпадения дали выход моим эмоциям, которые были глубоко спрятаны.

Екатерина: «Душа моя Павел» я смотрела дважды и собираюсь в третий раз. Каждый раз меняются события вокруг – меняются, соответственно, акценты и восприятие. «Леопольдштадт» я смотрела один раз пока что. Я хожу в РАМТ, чтобы почувствовать сопричастность. Очень важно понимать, что ты находишься в среде единомышленников. Мы не всегда можем говорить, о чем думаем. Человечность становится в некотором смысле политическим понятием. А когда приходишь на спектакли с разными людьми, появляется повод поговорить про то, что происходит на сцене, провести параллели с реальностью.

Егор: Вчера, листая ленту с новостями, я наткнулся на сюжет о том, как маленькие дети сидят в клетках для животных. В этом потоке не мудрено было его пропустить как очередной, потому что ко всем этим событиям за последнее время многие привыкли. Но я поймал себя на мысли, что уже видел это и видел в одной единственной сцене, которая для меня охарактеризовала весь спектакль «Нюрнберг». Когда герои смотрят хронику преступлений, которую мы не видим, но «видим».

Евгения: Я знала, что иду на «Нюрнберг» посмотреть, как мои ошибки выглядят со стороны: безразличие и аполитичность.

Вероника: Я, к сожалению, видела только «Леопольдштад». Сложно быть в меньшинстве: когда, о чем ты думаешь, не совпадает с тем, что говорит большинство. Мы все должны помнить: зло порождает зло, наш гнев порождает гнев с другой стороны. Мы должны научиться прощать и понимать чувства обеих сторон, потому что война в любом месте – это трагедия, которая порождает жертвы. Мне кажется, такие разговоры очень важны. Ставить себя в неудобное положение, задавать себе вопрос: «Хватает ли у меня духа говорить то, что не хотят слышать другие?». «Когда пришли за евреями, я молчал, потому что я не еврей. Когда пришли за мной, уже некому было меня защищать» (зрительница цитирует выступление немецкого пастора Мартина Нимеллера – прим. автора). Именно такие спектакли и такие разговоры заставляют нас об этом подумать.

Теперь я буду говорить о вещах, которые меня невероятно удивили. Некоторые говорят про особую гравитацию, существующую между людьми, которые не сговариваются. Она состоит в следующем: в разное время в разных местах есть те, кто своей болью, воображением и талантом могут ничего никогда не сказать друг другу, но вместе делать дело, чтобы каждый из нас смог решить самую трудную задачу на Земле. Задачу быть человеком, а не превратиться в нелюдь. Лет девять назад Лев Абрамович Додин пригласил меня быть экспертом на цикле его экспериментальных спектаклей, который назывался «Мы и они равняется МЫ». Все они были посвящены расчеловечиванию, тому, что происходит с людьми в тоталитарных системах. Они шли буквально два дня подряд. Я был поражен… Одно дело – разговоры об истории, книги, учебники и даже фильмы, а другое – то, что творят уникальные мастера на сцене.

Самое опасное – потерять лицо. В психологии есть феномен социальной нисходящей слепоты, когда мы не видим лиц других. Когда мы видим не конкретную личность, не человека, а уникальную слепоту и безразличие. У Булгакова это передано мощной фразой, которую произносит Воланд, когда его спрашивают, как победить мастеров: «А вы не замечайте одаренных людей, и они вымрут сами». Не замечайте тех, кто думает, ходит, говорит по-другому – и они умрут сами. Социальная слепота, которая охватывает людей в тоталитарном мире, иногда очень емко проступает в некоторых ситуациях. Например, в лагерях между ворами в законе и более низкими категориями, которых они зовут «чушки». Почему? У них нет лица, их не различают, в упор не видят. Я принес книгу Ханны Арендт, которая прямо относится к тому, что описывает спектакль «Леопольдштадт», «Нюрнберг» – «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме». Банальность зла начинается с того, что мы не видим лиц других людей. Обезличенность, деперсонализация, деиндивидуализация, потеря лица – это то, что происходит в мире. И как сделать, чтобы этого не было?

Важно, чтобы вы почувствовали, что такое потеря лица. Внимательно посмотрите на меня. (Лектор последовательно указывает на нескольких зрителей). Раз, два, три, четыре, пять… Успели ли вы хоть что-то почувствовать, когда мой палец направился на вас и я вас посчитал?

Из зала: Я почувствовала предполагаемый диалог, который может быть. Не испытала никаких неприятных эмоций. Мне было приятно, что Вы меня выбрали указывающим перстом.

Из зала: Мне просто стало интересно, в каком эксперименте участвую я.

Из зала: Я почувствовала две эмоции: страх, и мне стало очень приятно. Что-то между.

Итак, диагноз в аудитории: вы мне все испортили. Алексей Владимирович, Вы их всех попортили Вашими спектаклями. Рассказываю типовую реакцию на пересчет. Пятьдесят лет я хожу в одно заведение, которое называется факультет психологии МГУ. Когда рассказываю, что такое индивидуальность, иногда прибегаю к этому приему. Ответы следующие: «приятно», «страшно», «отталкивает». «А я вот вам щас!» – говорят более нервные студенты, их лица набухают, а кулаки начинают сжиматься. Поясню, почему вы мне все испортили. Я от этого рад.

Пересчитывание – это операция деперсонализации, когда вас одевают в одну форму, когда на вас навешивают номера, когда лишают имени. Нет ничего более опасного в культуре, чем путь унификации, обезличивания. Но в юмористической форме, благодаря искусству, мы видим это по-другому. Может быть, кто-то из вас смотрел мультфильм «Козленок, который считал до десяти»: как только козленок кого-то считал, его пытались забодать или растоптать, и это не случайно. Так вот, операция обезличивания удивительно часто встречается в культуре. С нее начинается тоталитарность, пустота и невидение других людей.

Совсем недавно в Театре Наций был поставлен спектакль «Последнее лето» по пьесе «Куоккала». И там, и в «Леопольдштадте» – судьба семьи. Можно сколько угодно говорить о великой истории, но, когда эта история касается вашей семьи... А те вещи, которые мы видим здесь, те пространства смысловые, в которые входите, – это не отделенная от вас история.

Вспомните, как начинается «Леопольдштадт»: первые сцены, первые звуки. Это праздник, удивительный мир. И все видят, как он огромен. Праздник елки – праздник иронического столкновения разных идеологических систем. На елку надевается звезда Давида, а потом ее меняют. Казалось бы, мелочь. Есть в культуре «уликовая парадигма», когда о том, что происходит в мире, узнают по мелочам. По обновкам, как говорил мой коллега доктор Фрейд, по опискам, по очиткам. В переименовании видишь, что в глубинах прорывается то самое бессознательное. И после этого происходит совершенно удивительная вещь – начинается столкновение ценностных систем в рамках одной семьи. Абсолютно неагрессивно. Ирония, шутка. Герман стал католиком, ассимилировался. В семье это может не приниматься. И тут начинается совершенно другое – общество не принимает. А теперь увидьте разницу: можно не принимать, но понимать.

Этот праздник возвращается к вам в совершенно другом обличии в последние моменты «Леопольдштадта». Во время Холокоста погибло более шести миллионов евреев. А сколько людей, которые вдруг расчеловечивались, сгорело в этом! Одно дело, когда ты это слышишь, когда ты входишь в Яд Вашем, где первые слова «Каждый имеет имя», но совсем другое дело, когда появляются те вещи, которые создал Стоппард, который вдруг делает такой уникальный анализ, и мы видим эту историю через призму истории семьи. Что делает театр? Театр превращает историческую память в автобиографическую.

Что такое автобиографическая память? Я, «все, что было не со мной, помню». Это моя память. Как отличить автобиографическую память, которую создает театр, превращая происходящую историю в жизнь каждого из нас? Есть мир значений и мир личностных смыслов. Что делает театр? Он превращает равнодушные значения в личностные смыслы. Он становится частью вас, очеловечивает и становится частью вашей биографии. То есть вы становитесь соучастниками – эмпатия, вчувствование.

И тут возникает еще один вопрос: «Вы говорите, что искусство имеет силу? Но почему ни Гете, ни Гейне не спасли Германию от Третьего рейха?» Почему искусство не спасло от Освенцима и Дахау? У немцев было искусство, великие писатели. Почему этого не произошло, ведь должна быть эмпатия? Но эмпатия не подстановка себя на место другого, не эмоция. Это великий труд сопереживания, огромный подвиг сопереживания.

Из зала: Можно одну реплику к этому? Меня поразила одна цифра: в Германии в процентном отношении погибло больше евреев, чем в Польше, Хорватии, Литве, Белоруссии. И как это ни ужасно, но все-таки «помогает» «эффект Люцифера»: только пять процентов людей не поддаются внешнему влиянию. И поэтому, мне кажется, есть какая-то надежда.

Декарт сказал: «Я мыслю, значит, я существую». Мне ближе другая формула: я сомневаюсь, значит, я существую. И то, что Вы сказали, ближе к этому. Действительно, не так все просто, как утверждают некоторые, что искусство не повлияло. Мы имеем огромное количество ситуаций. И знаем, что в Австрии, как было сказано в «Леопольдштадте», шли шествием австрийцы. Это были не немцы, это были австрийцы.

Помните маленького мальчика Якоба? Его лицо – я не мог от него оторваться. А потом бросается фраза: «…Освенцим, Дахау...». Поэтому я прочту:

Дети в Освенциме

Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились – мучили детей.

И это каждый день опять, –
Кляня, ругаясь без причины…
А детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.

За что – обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.

Они представить не могли
Того, что было всем открыто:
По древней логике земли,
От взрослых дети ждут защиты.

А дни все шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы.
Но их все били.
Так же.
Снова.
И не снимали с них вины.

Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин идеи были,
Мужчины мучили детей.

Я жив. Дышу. Люблю людей,
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это – было.
Мужчины мучили детей.

Это стихотворение Наума Коржавина очень емко передает, что наряду с преступлениями против человечества, о которых идет речь в «Нюрнберге», человек теряет себя и прекращает жить как человек, когда он совершает другие преступления – преступления против детства. Люди, как говорил Владимир Тендряков, превращаются в нелюдей – происходит страшнейшая трансформация. У Тендрякова есть небольшой рассказ «Люди или нелюди», как люди, которые до этого общались, превращаются в нелюдей, теряющих в себе все человеческое. Как человек преобразуется и становится варваром, вандалом. Те, кто убивает, не имеют нации. Самая опасная ошибка, когда мы переходим от категории человека к категории люди, начинаем мыслить безлично.

В «Нюрнберге», в «Леопольдштате», «Последнем лете» через историю семьи проходит весь мир. И это происходит не с кем-то, а с каждым из нас, здесь и теперь. Уникальное сходство. Осип Мандельштам писал: «…не волк я по крови своей и меня только равный убьет». Это случилось, Мандельштама убили неравные. У меня было созвучие. В «Лете» есть игра в карты таро. Поэт Цветаева – что будет с ней? Ответ: повесилась. Гумилев: расстрелян. Мандельштам: карты говорят «убит» и так далее. Они сидят на даче и говорят: «С нами этого не может произойти»…
Когда вы смотрите «Леопольдштадт», может ли это с нами произойти? Потом наступает тот год… Подскажите мне, кто сыграл представителя национал-социалистов, который приходит в семью? (Из зала подсказывают: Алексей Бобров). Он играл не только словами. Через позу, через движения, через интонацию передается не значение, а смыслы. Поза – это язык личностного смысла. Нигде вы не найдете, как можно отнять у человека человеческое. Как он подходил? К каждому. И вдруг [в спектакле] ставят вопрос, совместимы ли гений и злодейство, когда он говорит: «Ханна, сыграй мне». Мы считаем, раз чудовище, варвар, то у него нет культуры. И потом это движение – он идет в такт, наслаждается музыкой, воспринимает ее. Он – человек немецкой культуры, знающий музыку: «Ты что прекратила играть?! Играй!» Еще один момент. Когда думают, что эти люди безграмотны, когда кто-то наивно думает, что образование само по себе спасет от расчеловечивания, когда задают вопрос, почему великий Хайдеггер принял нацизм и при этом его любила Ханна Арендт, все сложнее. Образование не спасает от того, что вы можете перестать быть людьми и превратиться в нелюдей.

А теперь сопоставьте две стороны жизни семьи. Первая сцена, когда надевается Магендовид, и последняя. Сколько членов семьи дошло до шестидесятых годов? Трое? Ответ арифметически правильный. Но при правильности арифметического ответа один из них, выросший в Великобритании, считает ли себя членом семьи? Видите метаморфозу, что с ним происходит?

Для меня важен еще один герой, который скрыт и не появляется в спектакле, но о нем постоянно говорят. Этого героя зовут доктор Фрейд. Почему Стоппард проводит эту линию? Фрейд, как и спорящие с ним его коллеги, мастера аналитической психологии Юнг и Адлер, решается заглянуть в наше бессознательное. Почему такое настороженное отношение нацизма к Фрейду? Есть три науки, которые занимались очеловечиваем и разнообразием, так или иначе говорили: «Все мы разные и в этом наша сила», – это психология или психоанализ; была такая наука о детстве под названием педология, которую меньше знают; и генетика. Три науки о разнообразии, и все они стерты в тоталитарных системах. Фрейд успел уехать в Англию, Вавилов замучен, умер от голода, бедолаги, такие как Выготский, практически были приговорены. По сути, тот, кто занимается разнообразием в науке или искусстве, тот говорит, что пока мы разные – мы люди. Как только мы становимся на одно лицо, мы исчезаем.

Кто из вас, когда завершился спектакль, встал и аплодировал? Ваши аплодисменты, ваш приход сегодня – это ваш выбор. Выбор расчеловечиться или быть человеком. Благодаря театру, благодаря тому, что мы приходим сюда и смотрим «Нюрнберг» и «Леопольдштадт», мы, действительно, вопрекисты. Хочется иногда упрекать, обличать, а иногда понять. Поэт Наум Коржавин попытался понять, почему с некоторыми из нас это происходит. Я прочту его небольшое стихотворение «Памяти Герцена...», чтобы не было так тяжело на свете и были поняты многие вещи.

Памяти Герцена. Баллада об историческом недосыпе (Жестокий романс по одноименному произведению В.И. Ленина)

Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда все пошло.

И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.

А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать, –
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.

И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так началась в России конспирация:
Большое дело – долгий недосып.

Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошел совсем другим путем.

Все обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?

На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его...
Три составные части – три источника
Не проясняют здесь нам ничего.

Да он и сам не знал, пожалуй, этого,
Хоть мести в нем запас не иссякал.
Хоть тот вопрос научно он исследовал, –
Лет пятьдесят виновного искал.

То в «Бунде», то в кадетах... Не найдутся ли
Хоть там следы. И неудачи зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушел.

И с песней шли к Голгофам под знаменами
Отцы за ним, – как в сладкое житье...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто недоспал свое.

Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.

Не знаю, как Герцен, но у нас будет не жажда мести, ненависти, не жажда всех судить, а, как говорил Даль о толерантности: «Глупый осудит, а умный рассудит». И мы начинаем видеть мир по-другому, прозреваем и понимаем, что это [уже когда-то] происходило и мы не одни.

Вам трудно быть человеком? Вам трудно ходить не в шеренгу? Вам трудно выходить, как любил говорить Пастернак, «поверх барьера», когда шаг в сторону воспринимается как побег, а прыжок на месте как попытка улететь? Вам это трудно? Вам хочется жить по приказу? Тогда вы идете по пути расчеловечивания. А вам хочется прийти и понять, почему это произошло? Почему в вас пробуждается человек? И почему, когда заканчивается «Леопольдштадт», «Нюрнберг», вы вдруг чувствуете: вы не одни, вы можете выстоять и найти смысловые опоры?

Подготовила Полина Захаренко

Фото Марии Моисеевой