Между крестом и виселицей

Разговор с Александром Хухлиным о его премьере «Карамора»

28.04.2018

4 апреля в Черной комнате РАМТа состоялась премьера спектакля Александра Хухлина по рассказу Максима Горького «Карамора» – удивительно внятная, живая, глубокая по своему художественному и психологическому воплощению работа. Для режиссера, выпускника курса Сергея Женовача в ГИТИСе – это вторая работа в РАМТе. Сотрудничество Александра с театром началось в 2010 году – с постановки сказки «Волшебное кольцо» в рамках проекта «Молодые режиссеры – детям». И вот режиссера в РАМТ привел новый материал, который худрук театра Алексей Бородин принял к постановке «прямо сейчас» – нарушая все репертуарные планы. Предлагаем вам разговор с Александром Хухлиным о его новой работе.

РАДОСТЬ НАСИЛИЯ ВО ИМЯ ИДЕИ

– Александр, что Вас – как режиссера и как человека – заинтересовало в рассказе Горького «Карамора»?

– Это история схваченного после революции провокатора, который, с одной стороны, был революционером-подпольщиком, и вместе с тем – агентом охранки, сдавал своих товарищей по революции. Горький в одном из писем говорит, что взял за основу судьбу жизни Евно Азефа. И если с Азефом ему было все понятно – понятны его жажда власти и любовь к женщинам (единственные, кого он не сдавал – так это своих любовниц), то здесь он решил найти такого героя, который будет в неразрешимой ситуации и которого будет не так просто понять. Главный герой рассказа (Петр Каразин по прозвищу Карамора, – прим. ред.) находится в камере в ожидании смертного приговора. С одной стороны, его бывшие товарищи не могут принять по нему решение, потому что они сбиты с толку: предатель он или герой, что с ним делать? Они ему предлагают давать показания, из которых смогут принять решение, убить его или не убивать. Он уверен, что убьют. Но ставит перед собой вопрос «кто я?» и принимается разбираться в своих поступках и в том, что его заставило попасть  в такую ситуацию. Не для того, чтобы объяснить что-то бывшим товарищам, а потому, что прежде всего перед ним самим остро стоит вопрос, кто же он.

Очень важна отправная точка. Этот парень работал на заводе, был непосредственный, открытый, абсолютно не задумывался ни о каких сложностях взаимоотношений людей, сложностях мира: он работал, получал зарплату, любил быть первым в компании. И получилось так, что еврейчик отобрал у него лидерство: вдруг парни, которые были вокруг него, встали и пошли к этому еврейчику, странному и непонятному. Карамора пришел на завод только по носу его щелкнуть, вернуть себе парней и чувство что он тут, на заводе, главный. И вдруг неожиданно для себя провалился в эту идею. А провалившись, обнаружил небольшой зазор между тем, что желание спасать целый мир его захватило, а внутренняя его природа говорила о другом. Но ему настолько захотелось спасать мир, что он решил не обращать внимание на это внутреннее несоответствие и жертвовать людьми, спасая их в огромных масштабах.

Загоревшаяся в нем страсть поиска великой правды вне соотнесения ее со своей внутренней правдой, которой он был наделен от бога, сыграла с ним злую шутку. Это как люфт колеса: вначале чуть-чуть от себя отказался, чуть-чуть себя предал, почти незаметно, но дальше постепенно люфт стал увеличиваться, колесо – раскачиваться сильнее, и уже невозможно было остановиться – его перекорежило, и он оказался заложником этой игры.

Еще важный момент: начав служить великой идее, он испытал радость насилия во имя этой идеи. Это очень перекликается со статьей Горького «О русском крестьянстве». В послереволюционные годы, путешествуя по Союзу, Горький вдруг обнаруживает в людях сумасшедший азарт и радость насилия, причем не в том, чтобы расправляться с врагами, а поэзию насилия. Вот что он рассказывает: когда нужно было казнить врагов, их закопали головой вниз по пояс, чтобы ноги торчали кверху, и по дергающимся ногам следили, кто дольше будет бороться за жизнь и как эта борьба происходит. Для них уже было не важно, кого они казнят, а было важно наблюдать агонию борьбы жизни и смерти в живом человеке. Горький сделал открытие, какую огромную нутряную страсть к насилию всколыхнула в огромном пласте людей борьба за идеи.

И в нашем герое возникает радость насилия в служении идее. Плюс его личная страсть к риску, к опасности, к желанию неожиданных поступков, внутренний экстремизм проснулись и расцвели, оправданные тем, что это насилие – во благо всего человечества. Он вдруг увидел, что идеалы, когда их начинают претворять в жизнь, перестают быть идеалами. Что он не только убивает ради них, но и обслуживает интересы целой группы людей, которые борются. Он видит, что партийная дисциплина не для всех одним шрифтом написана, что он оказывается полезным идиотом, который ради чужих личных корыстных интересов, участвует в борьбе партийных вожаков за авторитет и власть в этой партии. А остановиться уже не может, как бы ни хотел соскочить с иглы насилия. И Горький делает акцент на том, что на этом насилии власти и насилии вообще замешана природа именно русского человека.

В итоге, сидя в камере перед смертью, Карамора приходит к тому, что, как говорил Бродский, человек – это не столько наши убеждения, а прежде всего сумма поступков. И наш герой должен в них разобраться.

На мой взгляд, эти вопросы – кто я и какова сумма моих поступков – на сегодняшний день ставятся перед каждым из нас с еще большей остротой. И, как в истории про Серую Шейку, когда озеро замерзает, становится меньше возможностей куда-то уплыть, быть нейтральным, быть вне складывающейся общественной ситуации.

Меня этот рассказ прежде всего зацепил тем, что его герой – не изначально изломанный человек со сложной психофизикой, не Раскольников, а человек, близкий каждому из нас. Который попадает в катастрофическую ситуацию.

У Горького этот рассказ обрывается, остается открытым финал. И у нас – я делаю на этом акцент – героя выпускают именно в тот момент, когда он что-то про себя понял. Товарищи по партии находят ему оправдание, а он не может уйти и остаться здесь тоже не может. Если говорить про героев Достоевского, у нас отчасти схожи положения. У Достоевского герой оказывается между крестом и виселицей. Наш герой тоже застрял между ними. Конечно, он бы убил себя – этот человек не боится смерти. Но и убить себя он не может. Как ему жить дальше с самим собой? Я уверен, что с этим вопросом зрители выходят из зала и дальше уже каждый своей жизнью, своими поступками на него отвечает.

ПОСТАНОВКА ВНЕ ПЛАНА

– Как Вы обнаружили эту историю?

– Я услышал лекцию Димы Быкова о Горьком, где он говорил об этом рассказе, и решил его прочитать. Меня просто поразило, насколько он сегодняшний: о том, как идеи, которыми мы живем, наша общественная жизнь перетекает в личную. Может ли человек быть аполитичен? Или наоборот – действовать, только руководствуясь злобой дня? Я
принес этот рассказ Алексею Владимировичу (А.В.Бородин – художественный руководитель РАМТа – прим. ред.). Неожиданно через какое-то время он перезвонил и сказал, что это нужно делать прямо сейчас. И это будет совершенно вне плана, мест для репетиций нет – только Черная комната. И я понял, что это исключительное совпадение, потому что Черная комната – это как черный ящик, бортовой самописец, найденный под обломками жизни этого парня. И расшифровка этого ящика – то, что он про свою жизнь записал. И это именно то пространство, в котором эта история должна родиться, оно для нее создано.

Это уже был готовый образ: черный куб, куда помещены зрители, которые несколько раз за время спектакля меняют свою роль. Они – свидетели, они – убитые, преданные им люди, жертвы его провокации, и они – представители человечества, потому что поднимается тема, каков человек. И это к ним обращено: вы этого еще не знаете, но в каждом из вас есть подлость, против которой вы не можете или не сможете протестовать, когда до дела дойдет.

Мне кажется, творчество – это во многом стечение круга каких-то необходимостей, жизненных обстоятельств, которые заставляют целый круг людей собраться вокруг возникшего текста, чтобы этот «реактор» запустился. Я совершенно не ожидал, что придется пройти настолько длинный путь. Но мне кажется, отчасти спонтанность, а, может быть, и необходимость возникновения этой истории и продиктовала какой-то запас сил, энергии, желания добежать до финиша. Было очень много кризисных моментов, когда мы уже готовы были поставить точку и отказаться от работы друг с другом. Этот материал испытал каждого. И каким-то образом вдруг в последний момент происходил качественный сдвиг. У меня семь готовых редакций этого текста, во многом переработанных именно в работе с артистами, отталкиваясь от них, отвечая на их вопросы.

– Вы в этом смысле диктатор? Или у Вас в создании спектакля доминирует свободное совместное творчество?

– Здесь было свободное совместное творчество, противоборство в хорошем смысле, но это была такая ожесточенная творческая борьба за каждый абзац текста, которая привела к очень важным результатам.

ШАРМАНКА КАК СИМВОЛ ВЕРЫ

– Хочу отметить тщательно созданную атмосферу спектакля. Объемность Вашего мышления – то, насколько был продуман звук, детали происходящего.

– Во-первых, у нас было четыре срепетированных варианта спектакля, которые просвечивают один через другой. Им предшествовало невероятное количество этюдов: на образы, ситуации. А это как акварельная живопись: сто слоев, когда одно просвечивает через другое. И, безусловно, титаническая работа проделана саунд-дизайнером. Я специально позвал Лешу Просвирнина, мы с ним сделали несколько работ на радио «Культура». Он занимается саунд-дизайном, работает в кино. И я принципиально пригласил его, чтобы у нас в спектакле не было музыки, а было пространство, наполненное колебаниями, вибрациями, звуками, чтобы слушатель через звуковые среды погружался в ткань жизни.

В партитуре 8 независимых дорожек звучания, и Леша фактически выплетал каждую сцену. Это композиторская работа, безусловно. Я очень рад его первому опыту работы в театре. За его творческую добросовестность, старательность, за то, что он был готов тратить себя и идти во все поиски – за все это я его очень ценю и им горжусь.

– Кто придумал шарманочку, которая как крест висит у еврейчика на шее? И вообще кто мог создать такую штуку? Она могла реально существовать?

– Шарманка – это механический революционер. Она играет «Интернационал». И она не старинная – современная. Я думаю, раньше такой не было. Просто, когда мне пришла идея, что должен быть механизм революции, я подумал: вдруг есть шарманка с «Интернационалом», и она действительно оказалась в интернет-магазине. Для меня это безусловно образ.

Кто бы мог сделать ее в реальности? Вопрос сложный – надо подумать. У нас ее крутит еврейчик-пропагандист, он в эту шарманку верит и слеп в своей вере. Но ее не он сделал, а кто-то для него. Безусловно, это – образ пропаганды. И шарманку должен был сделать пропагандист – человек, который не верит в идеалы, но очень хочет их тиражировать.

ИСПОЛНИТЕЛЬ ГЛАВНОЙ РОЛИ – ИВАН ВОРОТНЯК

– Исполнитель главной роли – совсем молодой человек. Как думаете, ему понятны искания его героя?

– Я уверен, что Ваня по своей природе и одаренности не только способен его понять, – ему это близко. Само противоречие Караморы какой-то природной силы. А Ваня, насколько я понимаю, живет за городом и в принципе очень близок к земле, а с другой стороны – у него есть энергия мысли, желания понимать, почему я, что я. Эти два качества сошлись в артисте, и это продиктовало выбор его на роль.

ПОИСК ГОРЬКИМ ДРУГОГО СЕБЯ

– Расскажите о трудностях, с которыми Вам пришлось столкнуться при постановке прозаического произведения.

– Рассказ относится к периоду 1922-24 годов, когда Горький по сути разорвал отношения с властью и уехал из страны. Он писал этот цикл рассказов в эмиграции, и это была его попытка быть кем угодно, только не самим собой, попытка переосмыслить себя и пересоздать.

В спектакль многое не вошло. Если читать рассказ целиком, то в нем, безусловно, и Джойс, потому что это поток сознания, течение мысли, – у Горького есть желание разрывать реальность, уничтожать слаженность повествования. Он специально не дает себе быть тем реалистом, которым был. А еще это и Кафка – только если у него человек-жук, то у нас человек-комар (карамора – название крупного комара-долгоножки в просторечии, – прим. ред.). Здесь заметен целый спектр поиска Горьким другого себя. Было безумно интересно встретиться с таким материалом.

И, конечно, был вопрос, как его делать. Потому что это – цепочка нарочно бессвязных воспоминаний, пересыпанных огромными отступлениями, размышлениями, попытками себя ловить. А еще в рассказе говорится о том, что внутри героя жило четыре человека. И мы пробовали играть спектакль через внутренних двойников, но, срепетировав такую версию, поняли, что она не работает.

В итоге мы приняли такую форму построения спектакля, когда к Караморе приходят призраки уже убитых им близких людей: узнать, что было дальше. Как только он убивает, а точнее, оказывается виновным в гибели еврейчика, к нему приходит еврейчик, чтобы узнать, что же было дальше с героем, в котором он поселил идею, и проверить, куда это его – простого парня – привело.

ОТЧАЯННЫЙ ПОИСК ЧЕЛОВЕЧНОСТИ В ЧЕЛОВЕКЕ

– Когда герой говорит о хрусталике внутри себя, что он подразумевает?

– Говоря о хрусталике, он стремится, чего бы ему это ни стоило, быть правдивым перед самим собой и испытывать себя своими поступками. Эта тема есть и в «Коновалове» (спектакле по М.Горькому выпускника курса С.Женовача в ГИТИСе Олега Долина, также премьере РАМТа 2018 года – прим. ред.). Думаю, что вопросы Горького к интеллигенции прежде всего в том, что, когда человек отделяет себя от своих поступков, он думает одно, а живет по другим правилам. Насколько велик разрыв между идеями, которые я исповедую и поступками, которые совершаю? И в нашем рассказе эта ситуация отражается: человек старается жить так, как чувствует и понимает, и не давать себе отступать в сторону. Он готов жертвовать собой и при этом жертвовать другими – такой он максималист. Под кажущейся нам интеллигентностью, человечностью, добропорядочностью скрывается какое-то черное нутро, от которого человек никуда не может деться, он может только себя надрессировать, приучить быть честным.

Этот вопрос очень острый, полемичный. И для меня открытый. Человек благостен по своей природе, в нем есть частичка Бога или он ужасен, зверь, и ему надо себя перевоспитывать? Наш герой приходит к открытию, что человек ужасен по природе своей, его нужно дрессировать, вставлять какой-то хрусталик, который заставит быть человечным. Я не готов с этим согласиться, считаю, что на этот вопрос каждый отвечает своей жизнью.

Но я отдаю должное тому, что герой не дает себе отступать от своих идей, заставляет себя быть верным своим поступкам. В этом безусловно есть честность и героизм, он жертвует собой ради идей, которые его увлекают. Вот только к чему это его приводит? Поэтому хрусталик – скорее всего, отчаянный поиск человечности в человеке и проверка, так ли мы человечны, как нам кажется.

Этот вопрос очень мне близок: насколько быстро каждый из нас, попадая в исторические катастрофы, расчеловечится? Много ли у человека сил побороться за свою человечность? Насколько ты на самом-то деле будешь готов, попав в такую же ситуацию? Потому что, когда настанет момент испытания, нужно уже будет действовать. И подумать заранее, кто ты, что ты делаешь, по каким правилам живешь, – мне кажется, это те самые вопросы, которые ставит спектакль перед зрителями.

Беседовали Ольга Бигильдинская и Наталья Косякова

Фотографии Сергея Петрова