Справка:
Михаил Шкловский окончил Театральное училище им. Щукина (курс Е. Князева). Был принят в труппу РАМТа в 2004 году. Занят в 15 спектаклях текущего репертуара, среди которых «Алые паруса», «Бесстрашный барин», «Волшебное кольцо», «Золушка», «Красное и черное», «Почти взаправду», «Приключения Тома Сойера». Снимается в кино.

Необычно встретить актера, для которого естественность в жизни важна не меньше, чем на сцене. Каждое его слово значит именно то, что оно значит. «Профессия» – это профессия. «Дом» – это дом. Даже слово «миссия» у Миши не призрачное, а конкретное и осязаемое: он видит миссию в каждом из множества своих занятий. Но главная из них остается неизменной. После того, как закончится интервью, он отправится домой – где его ждут любимые и любящие жена и сын. Остается только добавить, что слово «семья» прозвучало в интервью с Михаилом Шкловским 21 раз.

– В самом начале интервью хочется спросить, трудно ли быть сыном известного артиста?

– Нет, не трудно. Во-первых, отец ушел, когда мне было 4 года. А во-вторых, он никогда не был до мозга костей Артистом Артистовичем: папа бросил театр и разными вещами в жизни занимался. В первую очередь, он – человек, с большой буквы. Мне всегда приятно, когда о нем говорят, передают через меня приветы. Происходит это постоянно, потому что все его обожают.

– Какие самые яркие впечатления из детства Вы помните?

– Какие-то вещи, связанные с семьей. Переломный момент в моем детстве случился, когда в семье появился отчим, отец моего младшего брата. Мне было лет пять, и я очень хорошо помню, как его увидел: как открылась дверь, как я выглянул из своей комнаты. Появился новый человек, и я понял, что он будет жить с нами и будет частью семьи.

– Это было страшно?

Со старшей сестрой

– Нет, он - добрый, хороший человек, а главное – нашел к нам подход. И очень любил маму. По сути, до 17 лет, до поступления в институт, воспитывал меня именно он. В семье был мужчина. С папой мы всегда общались, но более тесно уже перед моим поступлением, когда я начал взрослеть. Ночи напролет я сидел у него на кухне, и с упоением слушал. В тот момент он был моим духовным наставником.

- Как начался Ваш путь к театру?

– В детстве я ходил в театрально-музыкальную студию «Класс-центр» Сергея Казарновского. Мама отдала меня туда, чтобы я «не шлялся по подъездам». У нас на Белорусской был троллейбусный парк. Однажды мы с другом пошли туда гулять, лазили по троллейбусам, пытались их заводить, открывали двери – в общем, сильно шалили. И какие-то ребята постарше сняли с меня часы и куртку. Вот, в свете этих событий, мама и решила, что надо меня чем-то занять.
Студия находилась в Доме пионеров на Белорусской, где она работала концертмейстером. Я начал заниматься сценречью, сцендвижением, актерским мастерством и музыкой. А когда мне предложили выбрать какой-нибудь инструмент, я выбрал трубу, потому что до этого видел, как какой-то мальчик играл «Summertime» Гершвина на трубе, и мне очень понравилось.
Жили мы очень весело, делали спектакли, выступали с оркестром, летом в лагерь уезжали. Всяческие любови, истории – все это было там в изобилии.

– Как решили поступать в театральный вуз?

В номере «Швабры» с Виктором Добронравовым, «Класс-центр»

– Сомневаюсь, что в 16 лет человек может принять осознанное решение в выборе профессии. Как бы он не был умен и сообразителен, жизненного опыта нет, и вряд ли он ощущает свои жизненные ориентиры, только если одержим какой-то идеей с детства или хочет что-то доказать. Я много чем занимался – карате, музыкой, театром. В школе у меня было неплохо с математикой, на информатике за многих придумывал программы. И, несмотря на то, что семья у меня была и есть театральная, мама предоставила мне возможность выбирать. То, что у меня есть сейчас , и то, что параллельно я могу заниматься чем-то другим – все ее заслуга. Маме за это спасибо. Но я не уверен, что актерской профессией буду заниматься все время.

– Как интересно получается: так много тех, кто безумно хочет поступить, и конкурс огромный, а Вы не хотели…

– Да нет, я поступал с удовольствием! Тем более что всегда любил состязания, конкуренцию. А по поводу того, что многие хотят: тот, кто очень сильно хочет, не обязательно достигнет. Если нет способностей, в этой профессии тяжело. Да, можно освоить технику, но никогда твою «внутренность» никто не поменяет. Вот говорят, что при поступлении очень большой конкурс, 100 человек на место... Но из этих ста –15 корявых, 20 картавых и еще хромой приходит. Все хотят поступать, но если ты хром, косоглаз и не выговариваешь 35 букв из алфавита – ты в любом случае не поступишь, как бы ты этого не хотел. А те, кто способны, но не поступили – поступают потом, через год-два-пять. Я не считаю, что это так сложно. Я не выпендриваюсь, я просто говорю о своем выборе жизненного пути. Если бы я родился графом, и у меня было бы большое имение и несколько сотен душ – наверное, я довольствовался бы тем, что воспитывал кучу детей, путешествовал. Не факт, что выбрал бы эту профессию. Но я с удовольствием играл в театральной студии, и многим это нравилось. А когда кому-то нравится то, что ты делаешь, ты начинаешь понимать, что у тебя есть, не будем говорить «талант», но расположенность к этому, способности.

– А какие будущему артисту нужны способности, кроме внешних данных?

– Внешние факторы не влияют, я говорил о дефектах. Есть некрасивые артисты, артисты с отрицательным обаянием, маленького роста. Аль Пачино ростом метр шестьдесят и это не мешает ему в кино сниматься, правильно? Просто если девочка уж совсем некрасивая, будет ей тяжело – что она будет играть, неизвестно. Но самое главное, что должно быть у артиста – это одаренность. Такие вещи очень сложно уловить. Есть единственный, наверное, критерий – либо тебя цепляет, будоражит то, что человек делает на сцене, либо нет, веришь ему или нет.

В театральном училище есть педагоги, которые занимаются конкретно тем, что находят в людях какой-то дар, таланты и пытаются непосредственно их раскрыть. Это не всегда видно. Бывает, человек берет плохой материал и читает его, не чувствуя. В такие моменты педагоги просят сделать что-то другое: или рассказать какую-то историю, или прочесть то, что тебе хотелось бы прочитать. При поступлении важно найти что-то близкое себе, чтобы как можно искреннее раскрыться. Когда поступаешь, приемная комиссия смотрит на неограненный алмаз, думает, что с ним можно сделать.
Ну и личные факторы при наборе курса, естественно, присутствуют. Я заметил, например,  тенденцию в том, как Алексей Владимирович набирает курс: на каждом его курсе можно найти Николая Рощина – сейчас учится похожий на него мальчик. В нашем театре работали Константин Карасик, Олег Герасимов – и на них очень похож Леша Мишаков. Многие режиссеры выбирают по типажам. Невозможно принять двадцать замечательных талантливых травести – что с ними делать? Я как-то спросил у Князева, худрука моего курса, почему он не взял одну очень хорошую девочку, поступавшую вместе со мной. И он ответил, что тогда бы не взял бы Маину Чижевскую, (замечательную актрису, мою однокурсницу, которая сейчас работает в театре «Эрмитаж».) Он видел, что они обе хороши, но похожи, и нужно было выбирать.

– Что читали при поступлении?

– Я выбрал материал, который мне был интересен: Шукшин, Маяковский, Есенин… Первый раз, еще до поступления, читал программу Серову, как сейчас помню, в репзале, где в настоящее время находится маленькая сцена.  Я многих артистов нашего театра знал с детства, потому что мама работала здесь в литчасти.

– Вы поступали только в один вуз?

–Я поступал во все вузы, кроме ВГИКа. Сначала пошел во МХАТ, потому что меньше всего туда хотел, так как там учился отец. Прослушивал нас Каменькович. Я приехал только в 10 часов вечера, и зашел уже не в десятке, а в пятнашке. И вот мы стали читать. Я начал с Маяковского, с очень резкого, агрессивного стихотворения «Нате!» – и читал его с вызовом, достаточно грубо, в лицо Каменьковичу. Он как-то после этого потух, начал смотреть по сторонам: «Что у Вас там еще есть, читайте еще что-то...» А у меня следующим был Шукшин, достаточно смешная проза. Было очень много людей, и все смеялись, реагировали – кроме самого Каменьковича. После того, как нас выпустили, я ждал: вроде как должны сказать «Шкловский», но не говорят. Я был в полной уверенности, что это какая-то ошибка, потому что прочитал хорошо, и ничем это впоследствии не отличалось от того, как я читал в других институтах. Тем более, это было прослушивание – когда хромых-косых еще могут допустить, а я вроде не хромой... Выхожу на улицу, и никто следом не побежал, не позвал…

Я впоследствии поступал на режиссерский курс Женовача. Каменькович меня там слушал, задавал провокационные вопросы. Я читал ту же прозу, что и при поступлении на актерский. Не знаю, вспомнил ли он меня, но улыбался все время.  Потом попросил прочесть Шукшина и говорит: «А вы знаете, у вас в театре такой артист работал, Сергей Серов - могли бы прочитать так, как он бы прочитал?» Я говорю – «Без проблем!». Я ведь помнил, как мне показывал Серов. Ну, Каменькович посмеялся, и все.

– И опять не принял?

– Он был на экзамене вторым педагогом. А я дошел до третьего тура, и решил не поступать в том году. У меня были съемки, а Маша как раз ждала нашего ребенка – и я понял, что надо семьей заниматься.
Я считаю, что для того чтобы заниматься режиссурой, нужен жизненный опыт. Главное здесь, чтобы тебе было, что сказать. Мне пока нечего сказать. Мне есть что почитать, посмотреть, впитать в себя. Эта профессия заключается не в том, чтобы поставить спектакль, пойти на премьеру, дать интервью – а в том, чтобы рассказать историю так, как не расскажет никто другой.

– А почему Вы выбрали «Щуку»?

В дипломном спектакле «Парижская жизнь», Бобине. Алиса – Мария Рыщенкова

–Я выбирал между Щепкой и Щукой. Мне нравилась Щепка, я был там, на дипломном спектакле «Зойкина квартира», в котором, кстати, играл  выпускник Илья Исаев (а ныне мой коллега и друг). Но многие из моих знакомых окончили Щуку – сам Казарновский, занимавшиеся в студии Паша Сафонов и Кирилл Пирогов. И мне очень понравилось, как меня слушали в Щуке: Михаил Петрович Семаков, один из моих любимых педагогов, и Людмила Владимировна Ставская – всегда с «Беломором»,  острая на словцо… Она мне очень помогла, когда я читал. Я читал, запнулся, а она меня успокоила, – в меня поверили.  

Первый-второй курсы были не очень для меня удачные, мне не давались этюды. Но подстегивали какие-то удачи. Если у меня что-то получается, мне сразу хочется этим заниматься и развивать это в себе. Одним из первых моих педагогов был Михаил Борисович Борисов, который потом у нас на курсе ставил дипломный спектакль «Парижская жизнь». Он помог мне в этюдах, потом в наблюдениях, и поверил в меня. Ведь если ты даже маленький шажочек сделал, ты же его сделал. И мне было важно, чтобы это кто-то заметил и оценил.
Хотя тогда это был неосознанный выбор. И это уже не имеет значения. Если бы Меньшиков учился в Щуке или во ВГИКе – вряд ли, как артист, он стал бы хуже или лучше.

– И все-таки школа важна для артиста?

– Школа очень много дает, но все зависит от режиссера. Вот есть режиссер, который скажет: «Ты не воспринял событие, вошел неподготовленный, шлейфа нет…» Он работает по школе: увидел – оценил – действуй. А есть те, которые вообще этого не делают, и при этом остаются замечательными режиссерами. Например, Александр Огарев, с которым я работал в РАМТе. Этот человек мыслит другими категориями, там нет школы и не должно ее быть. Там все с ног на голову, но это тоже твоя школа – те же тренинги, когда ты должен быть готов к тому, чтобы сделать что-то парадоксальное, невероятное и сумасшедшее. Артисты учатся всю жизнь.

– У Вас актерская семья. Со своей женой, актрисой нашего театра Машей Рыщенковой, Вы учились на одном курсе. Вы поженились еще будучи студентами?

– У нас была такая история. Я влюбился в Машу сразу, на первом курсе, а когда начал за ней ухаживать – выяснилось, что у нее есть молодой человек. И я отошел. Прошло три года, у меня были другие романы, а на 4 курсе мы вместе играли в дипломных спектаклях, показывались с одним отрывком, и стали общаться больше. Наш роман завязался уже в конце 4 курса. А в этот момент ее молодой человек – Антон Кузнецов – заканчивал 1 курс у П.Е. Любимцева и начал встречаться с однокурсницей. Вот так все удачно разрешилось. Сейчас он один из моих лучших друзей и крестный нашего сына.

– Каково и жить вместе и работать в одном театре?

– То, что Маша моя жена, не мешает мне работать с ней ни на сцене, ни в одном театре. Если дать нам две главные роли и заставить играть любовь, может, и будут возникать какие-то внутренние проблемы, с тем, как реализовать это на сцене, потому что театр – это не жизнь, там надо играть, ну тогда и будем их как-то решать. Это творческие проблемы, личных нет никаких.

– А что такое актерская семья? Вы приходите оба домой, у вас ребенок, а вам, например, завтра роли надо готовить...

В спектакле «Волшебное кольцо», Собака. Кошка – Мария Рыщенкова

– Я не воспринимаю свою семью как актерскую. Мы и так большую часть дня проводим в театре, чтобы еще и дома им заниматься. Я дома воспринимаю Машу, как Машу, себя – как папу. Хотя мы часами можем сидеть и что-то обсуждать – про театр, про репетиции, готовить роли, – очень много энергии и внимания мы уделяем семье.

– А кто ребенком занимается?

– Мы. В сад водит Маша, а вот забираем, как получится. У нас няня есть.

– То есть это не проблема?

– А ребенок вообще не проблема! Тем более, если он желанный, если ты его любишь. Я не могу вспомнить ни одного раза, чтобы в связи с ним возникла какая-то проблема. Ну, один раз он не мог успокоиться, рыдал всю ночь. Зубы резались. Я читал, взрослый человек при такой боли сознание теряет -  зуб режется целый день – медленная адская боль, а ребенок ее терпит. Но ведь это не проблема, просто ему нужна твоя помощь. Это естественно.

– После появления сына Вы стали по-другому играть детские спектакли?

– Не на следующий день. Мужчины чуть позже ощущают связь с ребенком.  Сейчас Феде 5 лет, он ходит на спектакли, я с ним общаюсь – это уже меняет мое мировоззрение. Когда мы сочиняли спектакли вместе с «женовачами», то, естественно, я привносил какой-то свой опыт общения непосредственно со своим Федей.

– Ваш ребенок за кулисами растет?

С сыном Федей и отцом Олегом Шкловским

– Мы берем его в театр, только когда не с кем оставить. Я считаю, что его не нужно специально нагружать театром. Пускай развивается: занимается айкидо, музыкой, спортом. Ребенку надо предложить максимум выбора. Мой папа был явно против того, чтобы я стал артистом, но он говорил, что это мой выбор. Мне все равно, чем будет заниматься Федя – главное, чтоб человек был добрый, хороший, воспитанный, образованный. Вот у нас в театре в слесарном цеху Тимченко работал, железо ковал, и довел это до уровня высочайшего искусства. А кто-то сидит и на халтуру, «налево» какие-то железки отправляет. Так что все от человека зависит. Надо в него вложить максимум, а дальше – что выйдет, то выйдет.

– К каким ролям из детского репертуара у Вас душа лежит больше всего?

В спектакле «Приключения Тома Сойера», Гекельбери Финн. Джо Харпер – Сергей Печенкин

– Поначалу, мне, естественно, больше всего нравилось играть Гекельбери Финна. Я ввелся на роль, которую в свое время играли Серов, Минаев,  Полицеймако. Всех их я видел в детстве, и восторгался. До сих пор помню Илюшу Ильина - Тома Сойера. Но сейчас из детских ролей самые любимые – в трех спектаклях «женовачей».
Когда мы делали эти спектакли, я приблизился к более глубокому, серьезному пониманию театра для детей. Тот язык, который был найден на маленькой сцене, – доверительный, непосредственный и недетский – это дорогого стоит, это уникально. Ради таких моментов стоит заниматься этой профессией.

Думаю, это похоже на то, как Толстой в Ясной поляне открывал школы и учил детей: вот таким же простым и игровым способом можно образовывать души маленьких людей.

– Если бы Вы посмотрели в детстве «Бесстрашного барина» – испугались бы?

В спектакле «Бесстрашный барин», Барин. Фома – Алексей Мишаков

– Ни один человек не испугался и никто никогда не испугается. Это смешно – эта страшная сказка на ночь. Я водил Федю, когда ему было 4 года – он не испугался. Единственное, чего боялся я – что потом дома начнется игра в повешенных. Но он пошутил пару дней и все. Ничего страшного в том, что мертвец или повешенный на сцене: мы же сочиняем спектакль прямо тут и сразу же играем его: вот живой человек, вот он играет труп, а потом дальше рассказывает сказку. Лично мне маленькому понравился бы такой хулиганский спектакль.

– Какой театр Вам ближе – развлекающий, философствующий, воспитывающий?

В спектакле «Берег утопии», Слепцов. Герцен – Илья Исаев

– Мне ближе театр драматический. Мне интересно смотреть и играть драму – когда с человеком что-то происходит, будь то масштабы  Второй мировой войны и геноцида, или рассказ Шукшина про то, как парень бежит из тюрьмы, за пару недель до окончания срока, просто потому, что соскучился по своей деревне, и за это получает еще больший срок.
Например, «Берег утопии». Философский ли он? Да. Поучающий? В какой-то степени. Но, хотя он и приоткрывает какие-то страницы истории, в первую очередь – это история человеческих  взаимоотношений. А зритель приходит в театр за эмоциями. Главное – драма, вопрос жанра – второстепенен.
А «Том Сойер»? Это развлекательный спектакль? Да, но там есть история предательства, дружбы… Перед Томом стоит вопрос «рассказать – не рассказать», а рассказать – значит нарушить клятву. На кону человеческая жизнь. Что, если на самом деле человека взяли бы и убили на глазах у 12-летнего мальчика?! (Он увидел бы окровавленный труп и т.д....) А потом еще и пригрозили бы ему: «Если скажешь, мы тебя найдем». А он взял и сказал! Это серьезный поступок, серьезная драма.

– В своем интервью «РАМТографу» Алексей Мишаков сказал, что пока не готов играть взрослые роли. Вы тоже так чувствуете или, наоборот, к ним стремитесь?

В спектакле «Волшебное кольцо», Собака. Ванина мама – Анна Ковалева, Кошка – Мария Рыщенкова

– Я стремлюсь, но для меня возраст персонажа не главное. В кино я постоянно играю студентов – очень молодо выгляжу в кадре. И даже если очень захочу, в 35 я вряд ли буду играть 35-летних.
Но в детских спектаклях я не играю детей. В спектакле «Волшебное кольцо» у меня роль собаки: у собаки нет возраста, она наивна, предана, влюблена в хозяина. Есть в спектакле сцены, которые меня как артиста очень трогают. В одной из них меня-собаку душат, и появляется человек, который отдает последнее, что у него есть, ради моего спасения. В сказке «Почти взаправду» я тоже играю животных. В «Бесстрашном барине» я играю не ребенка, а барина – там не сказано, сколько ему лет. А Гекельберри Финн – просто хулиган, одиночка, сирота, - этим и мотивируются его поступки. Не возрастом.
Конечно, сложнее и интереснее играть роли возрастные. Я с удовольствием сыграл бы Бакунина. Но на роль молодого Бакунина я еще подхожу, а вот клеить бороду в моем возрасте – смешно. То есть смешно я буду выглядеть в компании Мясникова-Тургенева, Огарева-Розина и т.д. Спектакль построен на том, что актеры сначала играют возраст моложе своего, а потом постепенно входят в свой возраст и старше, а не наоборот.
Но я не отчаиваюсь, вполне возможно, что я не оставлю актерскую профессию, и в 40 лет у меня будет расцвет. Папа сейчас много снимается – ему 63 года, но он выглядит на 50. А сколько замечательных возрастных ролей есть в мировой драматургии!

– Бывает, что к небольшим ролям артист относится несерьезно – «вышел и ушел». У вас много эпизодических ролей во взрослых спектаклях. Но вот я, например, до сих пор помню в «Лоренцаччо» Вашего горожанина – такое яркое осталось от него впечатление. Как работать над эпизодом, чтобы он бы событием в спектакле?

В спектакле «Лоренцаччо», Торговец шелком

– Не могу сказать, что я работал над характером торговца шелком – наверное, взял темпераментом. И потом, к этому располагали конкретное решение роли и текст.
А вот роль в «Красном и черном» мы придумывали вместе с режиссером, Юрием Ереминым, и пришли к тому, что она очень характерная, острая, взрывная. А бывают такие роли, как в «Чехов-GALA». С одной стороны, у нас со Змеюкиной должна быть яркая пара, с другой, это не острохарактерный водевиль, жанр спектакля не таков. Проигрывает роль от этого? Да, проигрывает, и в некоторых сценах я вынужден просто сидеть за столом и не могу позволить себе что-то отчебучить, что в такой ситуации обязательно сделал бы мой персонаж. Но, в целом, Бородин заставил всех нас жить в одной интонации: здесь все на сцене рассказывают одну историю, и я не имею права выделяться. Персонаж проигрывает, но выигрывает спектакль.

– Учили ли Вас, проявляя индивидуальность, все-таки чувствовать партнера и работать в ансамбле?

В спектакле «Чехов-GALA», Ять. Змеюкина – Нелли Уварова

– Обязательно. Знаете, мой худрук на протяжении всех четырех лет говорил, что все одинаковые. Несмотря на то, что я замечательно отношусь к Евгению Владимировичу Князеву, я считаю, это неправильно. У нас в Щуке можно было попасть к любому педагогу училища, со всеми поработать. И я очень жалею, что не поработал с Юрием Авшаровым, который два года назад умер. Я видел видео о том, как он работал со студентами. И там он говорит одному из ребят: «Ты не бойся: такого, как ты, больше нет! Дело не в том, как ты сделаешь – хорошо или плохо – ты пойми, что уже так, как ты, не сделает никто!» Правда, надо отдать должное Князеву – он выработал в нас иммунитет, мы (наш курс) готовы к любому профессиональному «удару».

– Сложно почувствовать ансамбль или это зависит от режиссера?

В спектакле «Красное и черное», Норбер. Матильда – Анна Ковалева, Мале – Антон Шагин

– Один из самых выдающихся тренеров современности – Жозе Моуриньо – в одном интервью сказал, что самое главное – атмосфера в команде. Потому что когда в раздевалке 11 человек, которые должны играть вместе, что-то не поделили, и создается плохая атмосфера – на поле это проявится. На секунду, но человек задумается перед тем, как дать пас другому. Поэтому Моуриньо заставляет их жить на базе (людей, которые получают по 20 миллионов евро в год!). То же самое делает Бородин в театре. Ансамбль в РАМТе – его заслуга. Если сейчас придет режиссер со стороны, возьмет 20 актеров и начнет ставить спектакль – проблем не будет: мы и так уже вместе, это не обсуждается. Сегодня говорят, что у нас одна из самых сильных театральных трупп в России.   

– Большинство здравомыслящих людей говорят, что кино умирает. И артисты, в основном, относятся к нынешнему кино как к месту, где зарабатываются деньги. Как Вы к этому относитесь и можно ли в кино как-то профессионально расти?

В спектакле «Почти взаправду», Комар. Бабочка – Нелли Уварова

– Думаю, кино, как и литература, не может умереть. Но у нас, в России, его убили люди, которые за это отвечают «сверху». Причем, это люди, которые до этого снимали хорошее кино. Хорошее кино сейчас иногда появляется, но проката не получает. А получает другое – «Любовь-морковь 5», например.
Недавно вышел хороший фильм - «Жить» с Денисом Шведовым в главной роли. Его снял молодой режиссер Юрий Быков, написавший и сценарий – ему было, что сказать. Это кино вообще не получило проката.
Есть режиссер Сергей Владимирович Урсуляк, который тоже всегда снимал по чуть-чуть, и сейчас снимает. То есть кино появляется точечно. Я думаю, и Быков будет продолжать снимать то, что ему интересно. Надеюсь, что его не затащит рутина или деньги, что он не попадет к Бондарчукам-Михалковым и не получит $50 млн, чтоб снять какую-нибудь «сагу».
Мы не умеем снимать дорогое кино – это уже показали «1612» Хотиненко, «Обитаемый остров» Бондарчука – когда много денег и люди не знают, что с ними делать. «Звездные войны» 70-х годов сняты намного лучше.
Я отношусь к кино как к кино, к плохому кино – как к плохому кино. А насчет зарабатывания денег… Если мне предложат сняться и сыграть самые большие роли за самые маленькие деньги у хорошего режиссера – конечно, я соглашусь, потому что это интересно. Но вообще, это моя профессия, я ее получил, и ей зарабатываю себе на жизнь и кормлю свою семью. И кто имеет право меня упрекать в том, что я снимаюсь в плохих сериалах? Но, естественно, я стараюсь этого не делать.

– Ваш отец проработал 20 лет в театре и начал менять профессии, искать. Как Вы думаете, не по наследству ли Вам передался этот постоянный поиск себя?

В спектакле «Алые паруса», Эгль. Ассоль – Рамиля Искандер

– Я очень похож на папу. А вообще, тяга к чему-то новому – очень мощный двигатель. Да, когда ты находишь какое-то дело, нужно отдавать ему себя полностью и считать, что это твоя миссия. Но в то же время миссия заканчивается – как спектакль, который режиссер ставит, или книга, которую ты написал. Толстой, например, искал постоянно: то школу открывал, то писал «Войну и мир», собирался писать роман про эпоху Петра I, но не стал, а начал писать азбуку для детей. И посвятил этому 2 или 3 года и считал, что это сейчас главное. Потом вдруг начал писать «Анну Каренину», изучал греческий и занимался переводами. Для нас он остался писателем, хотя у него было много разных миссий.
Я с детства занимался музыкой – играл на трубе, фортепиано, барабанах, позже на бас-гитаре. Одно время писал музыку для спектаклей (к «Ифигении в Авлиде» Богомолова), короткометражных фильмов. У нас сейчас такое время – возможностей столько, что хочется во многом себя попробовать.

– Именно поэтому Вы оказались в роли одного из создателей «Ковер-квартета»?

С Дмитрием Волковым и Виктором Добронравовым

– Мы всегда были вместе. С Витей Добронравовым и Мишей Спасибо учились в «Класс-центре» и играли в оркестре. С Митей Волковым познакомились в Щуке,  вместе создавали музыкальную группу в институте. Потом разошлись по театрам, но хотелось продолжать заниматься музыкой.
Однажды, когда мы с Витей снимались в сериале «Национальное достояние», сидели в машине, и он поставил мне Майкла Бубле, сказав, что хотел бы так выступать, но в России это не востребовано. И мы придумали с ним проект «Кинопроектор» – песни из советских кинофильмов в джазовой обработке. В это время из Америки вернулся Миша. И мы сделали большую программу. Сейчас у нашей группы достаточно много предложений, играем в клубах, на корпоративах, на  благотворительных мероприятиях,  но выступать получается нечасто - кто-то на съемках, кто-то на гастролях, у кого-то спектакли...

– А остается время на самообразование? Что читаете – нужные вещи, или чего душа требует?

«Ковер-квартет»

– Чего душа требует – самое нужное. Не говоря о том, что это все помогает в профессии. А читаю я мало, и это упущение надо восстанавливать. Не так давно у нас появилась такая традиция – некоторые друзья и родные дарят мне на день рождения собрания сочинений. Витина жена Саша мне подарила Достоевского и Шекспира, мама – Пушкина, Маша – Толстого, Сережа Пикалов - Набокова. Следующим будет Чехов.
Федя растет, и я начал потихонечку собирать маленькую библиотеку. У моего дедушки была огромная библиотека: весь коридор был заставлен книгами. Все это сейчас там, у родителей, а мы с Машей живем отдельно,  поэтому приходится заполнять пробелы. С классикой не ошибешься. Очень расстраиваюсь, когда беру какую-нибудь современную книгу. Например, мне очень понравилось «Наивно. Супер» Эрленда Лу. Взял другие книжки этого автора – не то. А вот Толстой очень современен и недостатка в современной литературе с Толстым я не ощущаю.

– Вы когда учились – тоже ведь должны были читать?

В спектакле «Золушка», Падетруа. Принц – Алексей Янин, Золушка – Евгения Белобородова

– Да, но все равно читали мало: понятно, что не было времени. Читать нужно хотя бы страниц 50 в день, этого достаточно. А в институте ты читаешь перед экзаменом – и твой организм просто неспособен переварить такое количество хорошей литературы. Нужно прочитать Брука, Стреллера, Товстоногова –  на каждого нужна хотя бы неделька, чтобы почитать, подумать, запомнить, что-то записать. Потому что потом начинаешь путаться: «А это Стреллер сказал или Товстоногов?» Но у нас были очень хорошие педагоги по зарубежной литературе и зарубежному театру – Ксения Волохова и Елена Дунаева. Это те педагоги, которые заставляют тебя включать мозги. Я  делал работу на госэкзамен «Пространство эмпирическое и пространство сценическое по Бруку» и вывел там целую теорию – настолько мне интересно было в это погружаться, и это было спровоцировано как раз педагогами. Самое главное – научить человека самообразованию.

– На чем еще вы учитесь, кроме литературы?

В спектакле «Rok’n’roll», Стивен

– Жизни я учусь у своей семьи – у Маши и у сына. На каком-то этапе моей жизни моим учителем был мой папа. А теперь появился Виталик Патлавский – один из моих учителей в данный момент – редкий ум, редкий человек, редкая голова.
Еще у меня есть дядя Игорь, мой крестный. Когда он приходит на спектакль, всегда заранее узнает, кто его поставил, прочитает пьесу, все про эту пьесу и автора. В плане каких-то поступков в жизни он для меня образец: тихий, никогда себя не выпячивает, но то, что он делает для окружающих, для нашей семьи – эталон человеколюбия. Человек – это его поступки.
Еще есть Федя Добронравов. Его семья – эталон семьи для меня.
А еще у меня есть старший брат в Адыгее.

– Родной?

– Нет. Просто Старший брат, Адам. Это тот человек, которого я очень часто вспоминаю, с которого пытаюсь брать пример, и он всегда в моем сердце.

– Миша, в жизни Вам приходится много работать над собой?

– Да, и это касается очень простых вещей. У меня очень сложный характер, со мной тяжело ужиться. Вот у меня своя семья – я в ней закрылся, и очень мало уделяю времени остальным родным – маме, сестре, брату, – потому что меня заботят мои проблемы. Самое сложное – в какой-то момент себя пересилить и лишний раз позвонить, приехать, выслушать, дать выговориться, а не думать только о себе.
Я во многом несдержан с Федей – над этим мне еще работать и работать. Я против всяческих наказаний и насилия, и подавлять ребенка мне не хочется. Но есть ситуации, когда я считаю, что необходимо шлепнуть – когда уже не действуют другие способы. Однако эти моменты очень сильно переживаю. Для того чтобы этого не было, как минимум, нужно уделять сыну больше внимания и систематически заниматься воспитанием ребенка. И нужно быть готовым включиться в его жизнь: вчера я пришел, а у него в садике проблемы с мальчиком. Он меня спрашивает, как быть, а я не готов к этому разговору. Поэтому пока он говорит, я вспоминаю Толстого, быстро-быстро ищу какие-то слова. Ему нельзя сказать «делай, что хочешь», ребенок требует задать ему рамки. И если я этого не сделаю, в какой-то момент он больше не потребует, а послушает «дядю Васю». Мне бы этого не хотелось, я хочу, чтобы он меня слушал. Для этого нужно быть готовым, и нужно как минимум об этом думать. И еще где-то написано: «Помните: что бы вы ни говорили своему ребенку, в какой-то момент он последует не вашему совету, а вашему примеру». И это опять работа над собой: если мы с Машей будем ссориться, кричать, хлопать дверью – он в какой-то момент точно так же поступит с нами или со своей женой. Но Маша – хороший пример, она умиротворяюще действует. В этом смысле она – идеальный человек в плане самоотдачи, доброты – не могу сказать самопожертвования, потому что это абсолютная любовь. Наверное, это идёт от воспитания или просто она такая. Я иногда все-таки больше думаю о себе. Так что, есть, над чем работать, и есть примеры. Все есть, для того чтобы стать лучше, и все впереди.

Ирина Смирнова