Сведения о спектакле:

А.П.Чехов «Три Сестры»
Режиссер-постановщик: Лев Эренбург

Действующие лица и исполнители:
Прозоров Андрей Сергеевич – Даниил Шагипов
Наталья Ивановна – Светлана Обидина
Ольга – Татьяна Рябоконь
Маша – Ольга Альбанова
Ирина – Мария Семенова
Кулыгин Федор Ильич/ Ферапонт – Сергей Уманов
Вершинин Александр Игнатьевич – Константин Шелестун
Тузенбах Николай Львович – Кирилл Сёмин
Соленый Василий Васильевич – Вадим Сквирский
Чебутыкин Иван Романович – Евгений Карпов

Премьера состоялась 5 декабря 2010 года
Последняя дата просмотра  4 сентября 2011 года

На малой сцене «Балтийского Дома» Лев Эренбург поставил «Три сестры». Лучшая пьеса Чехова исполнена в лучших традициях Антона Павловича: зрителю смешно и грустно одновременно. Отсюда и жанр постановки, указанный в программке как «трагикомедия». Вечный подтекст, подводные течения, в которых кропотливо пытаются разобраться литературоведы вот уже более ста лет, в трактовке Эренбурга существуют между полюсами комического и лирико-драматического. Возникает подобный эффект двоякого видения от буквальной реализации авторского текста сценическими средствами. Так, если сказано у Чехова «полтора человека», то на сцене, действительно, полтора (сцена Соленого с Тузенбахом, в которой Василий Васильевич стоит на коленях перед бароном); если говорится «прицепилась невеста», то Наташа буквально впивается в Андрея, не позволяя тому сделать и шага (эпизод с ниткой).
Кропотливо, весьма подробно реализована в спектакле идея Чехова о несостоятельности героев. У Эренбурга что не персонаж, то калека (Ирина опирается на трость, Вершинин контужен, Наталья  постоянно щебечет); недотепа (Тузенбах и Соленый); или вовсе безвольное нечто (Андрей). Потому фраза Василия Васильевича «Я странен, а не странен кто ж?», произнесенная в доверительной беседе с бароном,  оказывается вполне уместным, хоть и двусмысленным замечанием. Поразительно, однако, что эта несуразность и неловкость действующих лиц не отталкивает зрителя. Напротив, кое-где им находится вполне логическое объяснение, даже оправдание. Например, в сцене чествования Ирины по случаю ее именин, когда Маша выпивает буквально после каждой произнесенной фразы. Потому, что и на самом деле, лучше самой унизиться сейчас, здесь, «среди своих», чем терпеть унижения со стороны коллег мужа Федора Кулыгина, людей, менее достойных, скучных, глупых, пустых.
Герои Эренбурга нелепыми оказываются не только в их индивидуальных, частных проявлениях: они не стыкуются меж собой, и тоже буквально. Так, Андрей, произнося тост во славу Ирины, задетый Ольгой, выплескивает содержимое бокала в лицо Натальи. Показательны сцены поцелуев, через которые режиссер испытывает каждую из влюбленных пар: Ирина – Тузенбах, Наталья – Андрей, Маша – Вершинин, и снова Ирина - Тузенбах, где ни один из эпизодов не разрешается благополучно. Так, первый поцелуй младшей из сестер с бароном «омрачает» попавшая обоим в рот после пересадки растения земля, отчего возвышенный, казалось бы, момент предстает перед зрителем неожиданно сниженным, низведенным до бытового, «проходного» эпизода. При этом романтическое уступает место комическому (в широком смысле), и все завершается совместным одновременным отплевыванием героев в разные стороны. Вторыми испытание проходят Наталья и Андрей. И если в первом варианте взаимоотношений возвышенные нотки еще присутствовали, то здесь режиссер максимально огрубляет контакты персонажей, показывая всю низменность, физиологичность, инстинктивность связи Наталья - Андрей. Начинается момент со сцеживания кормящей матерью молока в бокал, которое затем жадно выпивает Прозоров. После герои буквально вцепляются друг в друга, падают в порыве страсти на пол, соединяясь в поцелуе. Однако «идиллия» продолжается недолго, завершаясь грубой перепалкой обеих сторон. Третьими в галерею поцелуев вступают Маша и Вершинин: бессловесный, чувственный порыв, пробуждающий их к настоящей жизни, также оказывается несостоятельным, завершаясь словами Маши: «Как я страдаю!».     
Телесность  и физика в спектакле, будучи одной из действенных сил, явлены тем не менее весьма своеобразно, а иногда и откровенно отталкивающе. Показательны в этом отношении образ Ирины, кормящей грудью ребенка Натальи Ивановны, или немыслимая страсть к еде Андрея и дальнейшее его разрастание, расширение физически по мере утраты героем духовных и душевных качеств. Не вписываются обитатели и гости дома Прозоровых и в предоставленное им пространство. Они то и дело спотыкаются о гигантский стол; поскальзываются, оступаются и с криками летят на пол; не узнают друг друга, а иногда буквально, как Наталья, не находят места (сцена ее появления на ирининых именинах).
К середине первого акта зрителю становится  окончательно понятно, что мир этот уже разъят, а единственная мысль, удерживающая героев в данном локусе – мысль о Москве. В связи с чем интересным представляется пронаблюдать и развенчание мифа. Дело в том, что в  том скудном триколоре (белый-серый-черный), преобладающем в доме Прозоровых, идее фикс отдан белый цвет. Вспомним, как вначале все собираются на именины за огромным, во все пространство комнаты, столом, украшенным роскошными букетами белой сирени. Точно такие же букеты украшают и две боковые этажерки-тумбы. По мере расставания сестер с мифом о Золотом граде и укреплении в сознании зрителя мысли, будто ничего уже не будет, букеты плавно исчезают один за другим. Окончательную точку в этом увядании ставит Соленый, преподнося Ирине одинокую белую розу, которую тут же сам окунает в ведро с грязной водой. Зритель понимает: сестры, как и роза, погрязнут в быту в этом городе, где «знать три языка – ненужная роскошь».
И, действительно, во втором акте перед нами идеально серое, невыразительное пространство, напичканное одинокими чемоданами, табуретами да пустыми стойками. Но удивительное дело: пространство расширилось, в нем стало можно дышать. Оно и понятно: нет стола, нет скатерти, нет мечты, никто не спотыкается – не обо что: каждый сам по себе. Падение дома Прозоровых завершено, и герои буквально подписываются под сим фактом. К примеру, Андрей, произнося монолог о собственном падении, перемежает слова с проговариванием своей фамилии с подписыванием бумаг земской управы, отчего текст в итоге выглядит следующим образом: «Постарел. Прозоров. Подурнел. Прозоров. Поглупел. Прозоров», и. т.д.  
Зрителю смешно и грустно одновременно. Грустно оттого, что жалко этих хороших и непутевых людей, собственными руками переломавшими – перемоловшими себя (образ Ирины, механически крутящей колесико кофемолки, и Андрея, разрывающего и съедающего собственные переводы). Грустно еще и потому, что при всех внешних изменениях, существенных внутренних подвижек так и не произошло (все то же движение по кругу, лишний раз подчеркиваемое постоянно звучащей мелодией «На сопках Маньчжурии»). А радостно и светло от той абсолютной уверенности в завтрашнем дне, с которой Ольга так зачарованно фанатично, страстно читает свой диктант-монолог,  убеждая себя и других  в том, что «они будут жить – восклицательный знак».

1. Происходит это, во-первых, при перекраивании текста. К примеру, знаменитое «тарарабумбия» произносит не Иван Романович, а Василий Васильевич Соленый и в первом акте. Кроме того, Лев Эренбург временами смещает логическое ударение внутри фразы, отчего выражения приобретают принципиально значение. Так, в признании Вершинина в его чувствах к Маше,  та ему отвечает: «Не  повторяйте,  прошу  вас...  (Вполголоса.)  А впрочем, говорите, мне все  равно...  Мне  все равно». Здесь важно, что Маше «все равно». Совершенно иное мы видим у Эренбурга. Маша на слова полковника произносит ту же фразу, но ударение ставит на ином слове: «Не говорите мне этого. А, впрочем, нет: ГОВОРИТЕ, МНЕ ГОВОРИТЕ все равно, все равно».

Яна Постовалова