Сведения о спектакле:
«Иванов», Московский художественный театр.
Режиссер — Юрий Бутусов.
Сценограф — Александр Боровский.
Актеры:
Иванов - Андрей Смоляков
Саша - Наталья Швец
Сарра - Наталья Рогожкина
Шабельский — Сергей Сосновский
Зинаида Саввишна - Полина Медведева
Боркин - Максим Матвеев
Лебедев - Игорь Золотовицкий
Львов - Павел Ворожцов
и др.

Дата премьеры: 14.11.2009.
Дата просмотра: 24.11.2009

 «Чайка» Юрия Бутусова — событие знаменательное и знаменитое. Ни один спектакль прошедшего сезона не способен конкурировать по количеству написанных на него рецензий. Другое дело — «Иванов», снятый с репертуара МХТ после пяти или шести показов, встреченный критикой крайне прохладно. Для того, чтобы понять зачем Юрию Бутусову понадобилось орать со сцены в «Чайке», надо забыть, что она уже поставлена, забыть также о «Мере за мерой» в театре им. Вахтангова. Забыть с тем, чтобы понять.
В начале разговора о Юрие Бутусове и его новом спектакле «Иванов», размещаю текст, который я опубликовал в своем блоге на следующий день после просмотра. Размещаю целиком и без редакции. Прошу прощения за язык, но адаптировать текст было бы не совсем честно. А разместить его в тексте работы мне видится крайне полезным для дальнейшего понимания.

«Итак, вспомнив слова Курёхина о том, что культура делится на традицию, мейнстрим и авангард, пораскинем мыслью как быть с Бутусовым после "Человек=Человек" и "Иванов".

Начну с вывода: Бутусов один из немногих, кто экспериментируя, прогрессирует в пространстве традиции. Ну, например, про Серебренникова я бы не сказал, что он прогрессирует, он топчется. Но, слава богу, не, а  регрессирует и эксперементирует. При этом находится в той же традиции. Остальное - мейнстрим, о нем и говорить-то нечего.
Вы меня спросите, а кто же в авангарде?
И опять возвращаемся к Курёхину - в авангарде у нас никто.
Ну, недавно были Васильев и Някрошюс. Васильев сбежал вовремя, а Някрошюс создал новую традицию. Ныне претендуют на авангард, пожалуй, АХЕ.
Крымов идет по тропе, проложенной не им, а следовательно, укрепляет еще одну, очень интересную и достойную традицию.

Бутусов с самого начала угодил в пространство Классицизма и борется с ним как может, в этом суть его творчества во многом.
"Иванов" - грандиозная вещь по нескольким параметрам: это АНТИ во МХАТе - создать осознанно в этом "предприятии" спектакль, ориентированный на себя в большей степени, чем на зрителя - это заметный и важный шаг театра.
Далее, это принципиально новый подход Бутусова к театральному пространтву (+Боровский, конечно).
И, самое главное, это Чехов, Чехов сегодня, а это стоит очень многого. И то, каким путём пришел Бутусов к Чехову - это увлекательная тема, невероятно как все сплелось, какая обворожительная скука и тоска.
Конечно, есть много моментов, которые убивают всю атмосферу да и вообще театр. По вине режиссера.
Но общий поток убивает их. Публика в общем уходит или терпит. И это победа.
Бутусов - образцовый авангардист традиции. Т.е. он, занимаясь театром традиции, создает произведения, адекватные эпохе, адекватные пространству и себе. "Иванов" - добрый знак, первый спектакль, где Бутусов проявил в себе русского режиссера.
Самое жуткое и позорное-обидное - актеры. В особенности актрисы. Ни грамма понимания себя в заданном пространстве. Все на штампах. Своих или чужих. В кой-то веки предоставилась возможность поработать серьезно, найти краски, найти суть и атмосферу - какой там. Смоляков только честно выполняет режиссерские указания и делает это на приемлемом уровне. Остальные - стыд и срам по большей части. (ну, хотя такой уровень сегодня принято считать нормальным)
Этот спектакль - проверка на вшивость. Проверка зрителей и актеров. Актеры пока не прошли, да и вряд ли... зрители отсеялись основательно, хотя сложно сказать.

А "Человек=Человек" мертвый спектакль опять по вине актеров. Но, пойдя дальше, скажем - по вине режиссера, не сумевшего совладать с псевдо-традицией.
Попытки "стряхнуть пыль" очень воодушевляют.
Пример кимментария:
jim_dylan: Что такое театр традиции, какую новую традицию создал Някрошюс, что такое русский режиссёр, кто такой авангардист традиции, какое пространство классицизма, какие моменты, почему по вине? Одни вопросы после прочтения и недоумение.
Попытка снизить уровень возможного негодования и количества вопросов невиртуальной аудитории осуществляю посредством нижеследующего текста».

Не то

В современном мире категория успеха возведена в абсолют, успех сегодня воспринимается подобно высшей цели. Поэтому часто можно ошибочно принять успешное за хорошее. Более того, если говорить о театральном представлении, зачастую наименее успешные постановки оказываются наиболее достойными. Даже откровенно неудачные постановки, хоть и не доставляют зрителям эстетического удовлетворения, неприменно вызывают шум аплодисментов в конце. Сложно представить абструкцию в современном театре. А если таковая вдруг произойдет, то это будет означать, что произошедшее на сцене – явление из ряда вон, что оно представляет собой не провал нечто иное. И, наоборот, шумный успех у публики зачастую говорит, как ни странно, не об эстетическом и культурном завоевании, а, скорее, о прямолинейном соответствии зрительским ожиданиям или, что хуже, профонации. Примерами такого рода представлений могут служить «Женитьба Фигаро» Кирилла Серебренникова и «Жизнь и судьба» Льва Додина.
Театр представления в большей или меньшей степени должен считаться со зрителем, в этом его суть. Возможны две крайности – театр подстраивается под конкретного зрителя, учитывает его требования и ожидания, или, наоборот, предъявляет свои требования к зрителю. В истории западноевропейского театра представления, включая современную российскую его практику, уверенно лидирует первый вариант, пусть и не всегда в крайних его проявлениях. Наиболее же значительные театральные явления (не берем здесь эксперименты театров-лабораторий), как в России, так и во всем мире, как правило, в меньшей степени ориентированы на общественный вкус. Наиболее яркими примерами могут служить спектакли театра Meno Fortas, театра Мастерская Петра Фоменко и постановки Анатолия Васильева, не относящиеся к области чистого эксперимента. Разумеется, существуют и другие примеры, но в силу их неочевидности – не привожу.
Среди театров представления, ориентированных на зрителя, существует так же множество примеров высокого художественного уровня. Например, Андрей Могучий заявляет прямо, что занимается именно театром для зрителя, исключающим всякого рода эксперимент. Поэтому речь должна идти не о разграничении хорошего и плохого, авангарда и традиции, мейстрима и андергаунда, а о том, что независимо от принадлежности театрального представления к той или иной категории, оно может относиться к зрителю разным образом, и от этого часто может зависеть успешность представления. И, значит, категория успеха не может служить показателем высокого художественного уровня.

Пауза.

Анна Петровна: Ужасно скучно.
Хайдеггер в эссе «Что такое метафизика?» пишет о том, что почувствовать прикосновение к сущему, к реальности, человек может только в состоянии тоски, скуки. В связи с этим на ум приходит множество примеров из истории мировой культуры. В случае с Бутусовым — это блюз.
Естественно, речь не о стиле музыке. Блюз родился в условиях угнетения и нищеты, в условиях морального тупика. Множество первых блюзов, забывших своих авторов, рассказывают о безысходности, о том состоянии, которое наступает после того, как все потеряно, уже давно. Это музыка смирившихся с безысходностью.
Спектакли Бутусова до «Иванова», если продолжать музыкальную аллегорию, представляют собой все же музыку в стиле блюз, именно в стиле. А та тихая бесслезная хандра, та почва начала XX века, на которой вырос этот стиль, наполнила зал МХТ им. Чехова на премьере «Иванова». Бутусов перевернул с ног на голову организм своего спектакля – мы увидели то, чего не могли видеть под оберткой стиля в предыдущих работах. Вектор режиссера развернулся на 180 градусов от зрителя к спектаклю, совершенно изменив принципу направленности представления к аудитории.
Давайте вспомним «Короля Лира». В целом неудачный спектакль все же очень показателен в том плане, что является выразительным примером театра представления Юрия Бутусова. Однажды я в шутку назвал увиденное бенефисом Шишкина, но в этом все же есть доля истины – возможно именно соавторство с другим Александром – с Боровским – повернуло Бутусова внутрь спектакля, под текст, во внесценическое пространство, в пустоту. При этом отвернуло от игры.
В предшествующей «Иванову» работе Бутусова – «Человек=Человек» – мы увидели капитальную неудачу (хотя это ей не мешает пользоваться немалым успехом у публики). Помимо многих других причин, здесь я хочу обратить внимание на эстетику Брехта, подразумевающую неприменно стиль, при том стиль напрашивавшийся Бутусову. Это и есть та самая оболочка блюза, самый ее наглядный вариант. И от того, что она сама по себе заложена в Брехте (а если быть точным — в его адаптации), спектакль явил собой отчаянную попытку открыть открытую дверь. Отчаянность этой попытки воплотилась в решении пространства и в названии (для режиссера оказалось крайне важным акцентировать внимание на смысле текста, создать наиболее точную адаптацию текста Брехта). В итоге стало очевидным, похоже и для режиссера, что это – не то.
Шабельский: Хоть к черту в пекло, хоть к крокодилу в зубы, только  чтоб не здесь оставаться. Мне скучно! Я  отупел  от  скуки!
С грубой натяжкой режиссерский метод Юрия Бутусова можно уподобить актерской системе Михаила Чехова. Тщательно проработав форму, режиссер достигает наполнения содержанием. Нагляднее это можно увидеть, если путь создания образа по системе Чехова уподобить режиссерскому пути Бутусова от «В ожидании Годо» до «Иванова». Так мы можем заметить, как постепенно созидается форма, почерк, появляются знакомые костюмы, цвета, музыка. «Макбетт», при взгляде с такого ракурса, можно назвать кульминацией формы театра представления, а в «Ричарде III» мы замечаем, как эта форма превращается в сброшенный баласт. Путем проб и ошибок, через потрясающие находки в форме (оформления сцены, актерской техники, режиссуры), через тексты Шекспира, с удивительной уверенностью и легкостью наполнение формы взмывает ввысь.
И действительно, после первой минуты созерцания «Иванова» посетила мысль: «Это совершенно другой Бутусов». Откуда такая мысль?
Во-первых, совершенна иная игровая модель – за исключением нескольких сцен, актеры в этом спектакле существуют без привычного для Бутусова внешнего размаха. Отчасти это можно объяснить спецификой чеховского текста, но опыт с текстом «Войцека» Бюхнера говорит о том, что можно было ожидать и резкой стилевой интерпретации. Отчасти же это можно объяснить актерской традицией МХТ.
Во-вторых, совершенно непривычная для спектаклей Бутусова сценография, непривычные костюмы, а музыки вообще почти нет. Конечно, это, не считая музыки, во многом заслуга Александра Боровского. Но все же Бутусов не из таких режиссеров, чья воля так легко подчиняется актерам, режиссерам, сценографам, художественным руководителям и т.д. Об этом говорят хотя бы не вышедший после полугода репетиций «Отелло» в МХТ, а так же «Пер Гюнт» в театре Вахтангова.
Итак – в «Иванове» Московского Художественного театра знаменитые актеры играют в «правильных» костюмах, играют хорошо и даже не совсем понятные декорации не портят их игры. А пьеса – так ведь просто прекрасная. Если бы еще действия в правильном порядке шли, да Иванов не стрелялся по десять раз, вообще бы безупречно было. Казалось бы – все, что нужно для того, чтобы зритель был счастлив. Но вот беда – скучно нестерпимо...
Бабакина (в сторону). Господи, какая скука, помереть можно!
Мой сарказм распространяется исключительно на окружавшую меня на спектакле аудиторию. Собственно, предыдущий мой абзац состоит почти из прямых цитат. И, надо сказать, помимо существенного неудобства, эти разговоры доставляли мне так же великую радость, многократно усиливая эффект сценического действия.
Так сложилось, что зритель привык к некого рода хрестоматийному прочтению классики – это и специфика стереотипического мышления, и отчасти инерция советской театральной традиции, находившейся в известных рамках. Поэтому метод деконструкции встречается с возмущением и непониманием публики, воспитанной на соцреализме и его последствиях. На этих последствиях воспитан и я – Островского по Добролюбову преподавали, преподают и, похоже, не собираются прекращать преподавать. Наибольшее число зрителей, заполняющих МХТ сегодня, не готовы к деконструкции. И тут опять же есть два варианта – рассчитывать на то, что публика постепенно въедет в процесс (нонсенс), или же создавать спектакль, исходя из базового зрительского сознания. «Иванов» – пример первого варианта, а значит коммерчески провального. От этого становится некомфортно дирекции театра, от этого становится некомфортно зрителю. По сути дела, в современном понимании успешного спектакля, спектакль Бутусова неудачен абсолютно.
Даже актерам на сцене нет решительно никакой возможности комфортно существовать – из-за палок, веток и бревен под ногами каждый раз приходится заботиться о том, как бы не упасть.
Герои на сцене изнывают от скуки, порой кажется даже, что это актеры изнывают, а не герои. Они молчат, будто забыли текст, идут как будто не в ту сторону, говорят как будто не те слова. И все происходящее – как будто не то.
Возле первого ряда, у сцены, стоит пианино, на котором никто не играет. Музыка (простенькая мелодия на именно на фортепиано) несколько раз за спектакль звучит из динамиков. Это несоответствие есть лаконичная иллюстрация «Мифа о Сизифе» Камю или парафраз «Трубки» Магритта. Кто-то из героев улегся на пианино, о нем все забыли, и только через минут десять он встает и двигается к кулисам. Значительная часть публики, не выдерживая такой скуки, покидает зал. Оставшаяся часть делится на спящих и завороженно притаившихся. К середине спектакля пробегает мысль: «Это Чехов».
Саша: Ах, господа! Все вы не то, не то, не то!.. На вас глядя, мухи мрут и лампы начинают коптеть. Не то, не то!.. Тысячу раз я вам говорила и всегда буду говорить, что все вы не то, не то, не то!..
 
Человек повернут к пустоте. Человек с безразличаем созерцает пустоту. Человек не предпринимает попыток обернуться, так как знает, что окружен пустотой со всех сторон. Человек осознает, что между смыслом и бессмыслицей нет никакой разницы. Так же нет разницы между ним и не им. Человек хочет уйти, но уйти некуда.


Львов: ...Если он хоть один вечер проведет дома, то с тоски пулю себе пустит в лоб.
Ионеско писал: «Чехов в своем театре показывает нам людей, которые умирают вместе с определенным обществом; это постепенное угасание некой эпохи во времени, которое уходит и тем самым исчерпывает тип людей этой эпохи». Несмотря на то, что Иванов застреливается, он является как раз-таки типом человека приходящей эпохи, человеком двадцатого века. Губит его экзистенциализм.
Более того, можно сказать, что Иванов – образ человечества, переживающего расцвет, осознающего это, и предчувствующего близящийся закат. Образ простой и буквальный. Он уже не может быть самим собой, не испытывает эмоций, опустошен, устал, и констатирует все это со стороны, трезво оценивая ситуацию.
Все герои, а, вернее сказать, персонажи пьесы – совершенно пусты. Осознают это Иванов и разве что Шабельский, относящийся к этому с уверенным цинизмом, свойственным уже нам, живущим в XXI веке. И важно тут не самоубийство Иванова, а момент перелома человеческого сознания. Наступило всеобщее одиночество. И все это понятно.
И сегодня, когда человек остался один на один с пустотой, остается одно – признаться себе в этом, и жить с этим. Только так станет возможным своего рода гармония с миром.
Пустота страшна только потому, что неизвестна. Помните, как герой «8 ½» Феллини застрелился под столом в собственном воображении? Так вот, финал этого фильма дает некоторое представление о том, как собственная опустошенность может превратиться в праздник.
Иванов Бутусова стреляется около шести раз. И каждый раз, пролежав некоторое время, устало поднимается и продолжает нехотя произносить слова, вызывая негодующее бурчание в зрительном зале. Гармонии не будет.
Иванов: ...Чем, чем ты объяснишь такую утомляемость? Впрочем, быть может, это не то... Не то, не то!..

Наверно важно сказать об «Иванове» 1976 года на сцене МХТ. Олег Ефремов пригласил на главную роль Иннокентия Смоктуновского, сцену оформлял Давид Боровский. Благодаря этой маленькой справке, уже значительно меняется взгляд на бутусовского «Иванова». Во-первых, становится ясно, что оформление Александра Боровского – своего рода алаверды. В спектакле 1976 года деревья сада стояли сухие, безжизненные. Сегодня они разрублены, выкорчеваны, поломаны и разбросаны по сцене. А во-вторых, работа Андрея Смолякова видится теперь, помимо прочего, тяжким грузом ответственности.
Но, несмотря на любого рода контекст, самое важное в сегодняшнем «Иванове» – атмосфера. В воздухе висит одиночество, тоска, тишина, пустота и невозможность понимания.

Саша: Положительно  удивляюсь  вашему терпению, господа! Неужели вам не скучно так сидеть? Ведь воздух  застыл  от тоски!

Правила языка появились значительно позже, чем язык. Люди, изучающие правила языка, ограничены в его познании этими самыми правилами. Особенно остро ощутился разрыв современного, правильного языка от праязыка в начале ХХ века. А сегодня провода и спутники передают гигантские объемы информации, представляющей собой наборы цифр. Любое изображение, видео, звук, текст – набор цифр. И именно этот набор цифр может быть в точности понят программистом и компьютером. Сегодня мы находимся в затруднительном положении, поскольку быть в точности понятым при помощи языка (слова, текста) стало в общем-то невозможным. Все, что нам осталось – использовать слово так, чтобы выразить то, что за ним. Само же по себе слово утратило вес окончательно.
Поэтому в драматическом театре сегодня имеет значение, разумеется, не текст, а то, что остается в воздухе. Но, даже если понимание не достигнуто, существует признанная ХХ веком штука – существование произведения помимо воли автора.
Множество просмотренных интервью с актерами спектакля, с режиссером, некоторое количество прочитаных критик привели к выводу: если верить каждому, то все эти люди существуют по отдельности, понимают спектакль по разному, видят каждый свое и при том предельно ясно. И это, по-моему, прекрасно.

1-ый гость: Такая скучища,  что просто разбежался бы и головой об   стену!

Для Юрия Бутусова «Иванов» – начало нового этапа. Впервые он отказался от игры с актерами, от игры со стилями. Впервые он играет с тем, что мы называем бессмыслицей. Минимальными средствами он добивается масксимума. Он открыл новый для себя инструмент – тишину.
В «Иванове» все сошлось. Актерам не удается играть (не будем вспоминать провальную сцену пьянки на пианино), каждую секунду, чтоб не споткнуться, им приходится вспоминать, где они и кто они. Чеховские ремарки не позволяют сбить размеренный ритм. И самое главное – скрип зрительских кресел, до муражек уместный в этих провисших паузах. Пространство зрительного зала играет на равных со сценическим пространством – актер сидит молча в полумраке сцены, зритель шумно покидает темный зал; другой актер выходит что-то сказать, останавливается, в паузе слышен нервный шопот с яруса.
Ролан Барт мог бы привести эту ситауацию в пример в своей статье «Удовольствие от текста».

Бабакина: Какая скука! (Хохочет.) Какая скука! Все сидят и сидят, как будто аршин проглотили! От скуки все  косточки застыли.
«Иванов» – сложный спектакль. Он создан не органично, не интуитивно, его можно разобрать математически. Действия сменяют друг друга в обратном порядке, драматизм при этом развивается. Каждая неоправданность оправдана режиссером. Все просчитано. В этом, пожалуй, Бутусов себе верен. Остался так же этюдный метод построения спектакля, осталась цветовая гамма. Но в самой основе метода наметился кардинальный разворот, разворот вовнутрь. И, в связи с упомянутой неоправданностью (дарующей правде право быть), само собой рождается определение жанра спектакля – «неоправда» (нео правда).

«Бутусов с самого начала угодил в пространство Классицизма и борется с ним как может» – эта строка вызвала особую неприязнь у оппонентов в интернете. Остался один вопрос, на который очень сложно ответить. Вопрос этот звучит примерно так: «Что ты подразумеваешь под словом Классицизм?»
Это не термин, а скорее выражение личного отношение к тому или иному явлению. Серьезный разговор об этом уведет очень далеко, как минимум на сто лет назад. Много можно привести примеров того, что я (с подачи художника Константина Терентьева) без раздумий отнес бы к Классицизму. Речь, конечно, не об эпохе и не о стиле. Речь даже не о качестве.
Классицизмом я привык называть то, от чего непреднамеренно скучно или наоборот.
Иванов: Я чайка?

Алексей Киселев

Об авторе (автобиография):
Киселев Алексей Олегович родился 3 декабря 1987 года в Москве в семье безработного.
Период до детского сада характеризуется главным образом феноменальным совмещением двух качеств: безалаберности и усидчивости.
В детском саду пользовался уважением благодаря умению правильно писать почти все буквы.
Поступил в общеобразовательную школу № 803 в возрасте 6 лет. Проявлял интерес и азарт к образованию до 7 класса, пока случайно не узнал, что оценки в аттестате ни на что не влияют. Параллельно прошел 3-летнее обучение в Центре эстетического воспитания А. Егорова, выдан диплом, присвоена специальность «художник».
Троек в итоговом школьном аттестате на две больше, чем проведенных в школе лет.
В 2002 году поступил в МКАМС (Московский колледж архитектуры и менеджмента в строительстве) на отделение ПГС (Промышленное гражданское строительство). Начал курить, лишился невинности. Закончил в 2006, но уже КАМС №17, с синим дипломом. Присвоена специальность «строитель-техник».
В том же году поступает на театроведческий факультет РАТИ (ГИТИС) на курс Н.С. Пивоваровой. За время обучения публиковался в: газетах «ДА», «Золотая Маска», «Реплика», журналах «Свой круг», «Театрал», «Театральная жизнь» и «ПТЖ». Проходил практику на фестивалях «Территория» и «Золотая Маска», в литературной части Московского ТЮЗа, в журнале «Театрал».
В июне 2011 года бросил курить и защитил дипломую работу на кафедре истории театра России на тему «Сценическая жизнь произведений Александра Введенского», руководитель Е.Ю.Карась.
На данный момент официально является безработным. Холост.