Андрей Сипин: «Нахожусь в периоде исканий»

20.11.2016

Справка: Андрей Сипин в 2001 году окончил курс Г.Г.Тараторкина во ВГИКе и в том же году был принят в труппу Российского академического Молодежного театра. За 15 лет работы играл в 29 спектаклях РАМТа, 11 из которых входят в сегодняшний репертуар театра. Его роли: Найджел («Rock'n'roll»), Музыкант в таверне («Алые паруса»), Николай Огарев («Берег утопии»), Папа («Денискины рассказы»), Дэнни («Зима тревоги нашей»), Диксон («Инь и Ян. Белая версия»/«Инь и Ян. Черная версия»), Знайка («Незнайка-путешественник»), Вальнер («Нюрнберг»), Американский полисмен («Северная одиссея»), Дымба («Чехов-GALA»),Лорд Кэнтервильский/Герцог Чеширский («Чисто английское привидение»), Портье («Эраст Фандорин»). За последнюю роль награжден Театральной премией «Чайка» в номинации «Ослепительный миг». Снимается в кино и сериалах.

Когда видишь Андрея – на сцене и вне роли, – возникает ощущение, что он – романтик: отстраненный, немного замкнутый и мечтательный. Но с первых же слов артист опровергает рожденный нами образ, предпочитая романтике здоровый сарказм и самоиронию, а бесполезным мечтаниям – действие. Может, поэтому он так легко однажды круто изменил свою жизнь, выбрав профессию артиста. И не боится в самом разгаре пути позволить себе находиться в поиске самого себя.

– Расскажите о своей семье.

– Родители мои – московские интеллигенты, к искусству никакого отношения не имели. Они окончили текстильный институт, где и познакомились.

– А Вы как приобщились к искусству?

– Был период, когда я пытался себя везде попробовать. То в борьбе, то в фотокружке, то в кружке лепки, то в архитектурном. Но везде высиживал по 2-3 занятия: то ли интереса не хватало, то ли неусидчивость натуры не позволяла нигде задержаться надолго и чего-то достичь. О театре я даже не думал.

– Как же в результате выбрали эту профессию?

– Когда оканчивал школу, у меня не было совершенно никаких мыслей, куда идти дальше. Брат, который старше меня на 2,5 года, пошел в радиотехнический техникум. А я последовал за ним. Ну, первый год кое-как продержался, а, когда начались предметы по радиотехнике, понял, что мне это неинтересно. Ушел, но, куда податься, опять мыслей не было. Знакомый отца работал в торгово-экономическом техникуме, позже ставшем коммерческим колледжем. Меня туда приняли, и дело уже пошло веселее: товароведение, бухучет – не очень интересно, но учиться полегче. Когда закончил, получил диплом несуществующей специальности: в нем было написано «коммерсант» – хочешь, в палатке торгуй, продавцом будь, завскладом. Что это за специальность? В принципе, деловой человек. В результате стал работать бухгалтером в булочной – у бабушки там были знакомые. И год там проработал.

– Вас устраивала работа?

– Нет, я был недоволен. Сидишь целый день и считаешь накладные, по сути, сам с собой. Хотя – меня проблема коллектива никогда не волновала. Но без коллектива хорошо быть свободным художником: писать картины, к примеру. А сидеть одному и подсчитывать накладные, зарплаты – это, конечно, невыносимо скучно. Месяцев девять я так посидел и решил искать другую работу. В обеденный перерыв покупал газеты и читал. Шел 1996-й год – тогда можно было устроиться, имея либо хорошую специальность и опыт, либо связи. Это был период расцвета «магазинов на диване», когда люди с сумками ходили по организациям – сплошная дикая торговля везде. В Америке это называется красивым словом «коммивояжер». И на такую работу можно было прийти без образования и опыта. В объявлениях не писали правду, все выяснялось, когда приходил на собеседование. Однажды я даже поехал с каким-то парнем продавать китайские зеркала с подсветкой.

В один прекрасный день мне попалось объявление, что Школа-студия МХАТ объявляет набор на факультеты, в том числе актерский. И тут меня как осенило: хочу на актерский. Позвонил по указанному телефону, мне сказали, что надо выучить басню, стихотворение, прозу и такого-то числа прийти по такому-то адресу. В школе я, конечно, иногда учил стихи, но никакой любви у меня к ним не было. Но, наверное, под влиянием фильмов – волны американского кино в 1990-х – решил попробоваться. Нашел стихи, уж не помню какие, выучил. Пришел во МХАТ. Понятия не имел, как все происходит. Вызывали по десяткам. Ну, ладно, думаю сейчас зайдем, начнут люди читать, осмотрюсь, сориентируюсь. И меня первого вызывают! Смутно помню, что как было. Я почитал одно, другое, третье. Мне сказали «спасибо», я ответил «пожалуйста» и ушел. Даже не знал, что надо ждать всех остальных до момента, пока человек не выйдет и не скажет, кому остаться! Ушел домой в расстроенных чувствах. Мне хватило ума не думать, что это они не оценили талант. Ругал себя: вот, с кондачка решил поступить, молодец такой! Но мысль об актерской профессии во мне засела. Думал, поработаю еще год бухгалтером, а попутно буду готовиться. Как готовиться – не знал, а интернета тогда еще не было, где можно было бы об этом почитать. Но проходит месяца полтора, и мне звонят из Театральной студии на Щукинской.

– Как Вас нашли?

– Наверное, видели при поступлении. Спросили, не хочу ли я к ним прийти учиться. Поехал на Щукинскую. Меня попросили почитать те же стихи и сказали, что в сентябре ждут на занятия. В маленькой, в подвале жилого дома, студии располагалось два курса: старший и младший, который набирался заново. Система была такая: они нас обучают актерскому мастерству, а мы попутно участвуем в их постановках: ставилась какая-нибудь детская сказка и по детским садам потом возилась. Доход шел на оплату для студии педагогов.

– Помогла Вам эта студия потом в театральное поступить?

– Безусловно. Во-первых, я узнал, что существует не только Школа-студия МХАТ, но и ГИТИС, ВГИК, «Щука», «Щепка». Пообщался с людьми. Я вообще был бухгалтер – человек со стороны, который полез в эту профессию, ничего про нее не зная! Год я «поварился» с людьми, которые уже несколько лет поступали, с педагогами, довольно грамотными. Педагог по речи была из ГИТИСа, с ней мы готовили новую программу для поступления.

– Вам преподавали азы театрального искусства?

– Теоретических предметов не было, но были танец, актерское мастерство, сценическая речь. Вполне достаточно.

– Во время учебы в этой студии Вы ходили в театр?

– Театралом я не был, да и сейчас не являюсь: играть люблю больше, чем смотреть. Но раза два в театр все же сходил. Один спектакль мне очень понравился – «Горе от ума» во МХАТе с Михаилом Ефремовым в главной роли. И «Преступление и наказание» там же, в нем Дина Корзун играла Сонечку Мармеладову, а Алексей Жарков, ныне покойный, – Порфирия Петровича.

– А кого Вы играли в той сказке, которую возили по детсадам?

– Это была сказка про волшебную морковку, а я играл вора, который сначала украл, а потом пришел в образе сыщика помочь дедушке с внуками вора найти. Забавная сказка, я бы и сейчас с удовольствием сыграл такую роль.

– Расскажите о своем втором поступлении. Что Вы про него помните?

– Поступление – это огромный стресс, не дай бог еще раз пережить подобное. Сейчас уже, казалось бы, 15 лет работы в театре, а я до сих пор панически боюсь кастингов, собеседований. Но к моменту своего второго поступления я уже был грамотным, знал, что театральных вузов не один, а несколько. И хотел попасть в два места: в Школу-студию МХАТ или во ВГИК. Во МХАТ – так как прочитал Станиславского «Моя жизнь в искусстве» и видел там два спектакля. Во ВГИК – потому что это кино. Вроде как за театр у нас отвечает МХАТ, а за кино – ВГИК. Но поступал сначала в «Щепку» – дошел до третьего тура. В «Щуке» сразу слетел с прослушивания. А во ВГИКе получилось забавно. Пришел туда и узнал, что курс набирает Георгий Георгиевич Тараторкин. А я как раз весной посмотрел фильм «Преступление и наказание», и мне очень понравился Раскольников, но что его играл Тараторкин – я не знал. И поэтому, когда пришел во ВГИК, его фамилия мне ни о чем не сказала. А когда понял, что он – это он, захотел учиться у него.

На прослушивании Тараторкина не было. Педагоги вызывали нас по пятеркам. Со мной в пятерку попала девочка, с которой мы вместе учились в студии. Конечно, когда народу на прослушивании человек сто, приятно увидеть знакомое лицо. В этой пятерке были 3 девушки и 2 парня. Мы все отчитали, вышли в коридор. Теперь домой я, наученный, сразу не поехал. Вышел какой-то студент и сказал: «Лебедев, Санин приходите такого-то числа, всем остальным спасибо». Как же так, слетел с прослушивания, буквально на взлете! Даже попробовать не успел! Настроения никакого: на ВГИК вся надежда была. Расстроился, уже пошел к выходу, как вдруг девушка, с которой мы учились: «Подожди-ка, какой Лебедев и Санин? Вас двое парней было!» И действительно! И я обратно побежал, а там уже следующая пятерка читает, и я тут: «Простите, что вы там сказали? Кому остаться?» – «Тебе остаться, не мешай!» Я говорю: «Я не Санин, я Сипин!» Они: «Что?! Хорошо, какая разница». Ничего себе, думаю, какая разница! А если бы эта девочка не сказала мне, так бы и уехал домой.

И в результате с прослушивания меня отправили сразу на второй тур. Это, конечно, круги ада: прослушивание, первый, второй, третий туры и конкурс, – пять этапов, от которых можно с ума сойти! На втором туре уже присутствовал Тараторкин. Он начинался с двенадцати, и к этому времени вгиковский огромный коридор был уже полон абитуриентов. Вызывали тоже по пятеркам.

– Тревожно ждать, когда тебя вызовут?

– Очень! Приехал к двенадцати, и только в десять вечера с последней пятеркой попал в аудиторию. Тараторкин набирал свой первый курс. Он с каждым человеком общался: не просто «здрасьти, давайте читать», а расспрашивал подробно обо всем. Это было долго, и, естественно, все были на нервах: текст повторяешь, ходишь туда-сюда, волнуешься. И в таком состоянии я попал к Тараторкину в десять вечера. Он уже ничего не расспрашивал. Пятерка отчитала, всех попросили в коридор. Потом вызывали по одному. Георгий Георгиевич посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом: «Ну что, куда еще поступаешь?»  Я говорю, вот, в «Щепке» на 3-ем туре. «Ну что, я могу тебя еще здесь увидеть?» Что за вопрос? Сидит бог перед тобой, ты только что кино с ним смотрел, хочешь у него учиться, а он тебе: «Могу я Вас здесь еще увидеть?» Конечно! «Так приходи такого-то числа, приноси документы!» Ни фига себе! Я по коридору бегом от одного конца до другого. Ведь если документы принести, значит, берут тебя?! В результате я отделался прослушиванием, вторым туром и конкурсом.

– А в чем заключался конкурс?

– То же самое плюс вокал. У меня была кассета с митьковскими песнями. А там – песня «Крейсер "Варяг"», я ее выучил и спел, но, по-моему, тогда все уже было решено. Грубо говоря, надо было отобрать восьмерых из десяти. Но поскольку документы еще не всем сказали приносить, я оказался первым человеком, который сдал документы. Потому так надеялся, что все уже. А потом были сочинение по русскому языку и устный ответ по литературе. Помню, сочинение я написал отвратительно: мне попалось «Горе от ума», которое я не читал, потому писал его по спектаклю с Ефремовым, но написал совсем не так, как было принято. Потом, позже, в предисловии к нему я нашел, конечно, «правильный» подход – советский еще, революционный. Ничего из этого я в спектакле, естественно, не увидел. А увидел просто историю любви и разочарований и об этом написал. И то – в преломлении того, как это сыграли артисты МХАТа. Думаю, баллы мне, конечно, дотянули.

– Когда наконец Вы узнали, что приняты?

– Когда вывесили списки.

– Не страшно было менять свою жизнь? У Вас была уже профессия, финансовая независимость, а тут получается, что выбрали дело, которому надо снова учиться. Что опять надо садиться на шею родителям.

– Спасибо родителям, что поддержали и не сказали, мол, не выдумывай, давай работай. Было страшновато, но за год я понял, что бухгалтером работать не смогу. Все равно надо было что-то предпринимать, а мысль об актерстве так засела в моей голове, что уже ничего другого я для себя не представлял.

– Расскажите о годах своей учебы: что из них Вам запомнилось и что определило Ваше понимание профессии?

– Я попал в совершенно другую среду. Конечно, благодаря студии я был к ней более-менее подготовлен, но все равно ВГИК – это совершенно другое. Ощущение принадлежности к элите, как мне казалось. Известные люди здесь учились. К нам иногда приходил Баталов. Он у нас не преподавал, но заходил что-нибудь рассказать, просто поговорить. И ощущение было, что мои друзья там где-то в ПТУ учатся, кто-то бананами торгует на Киевском вокзале, а ты – с людьми, которых основная часть нашего населения видит только по телевизору.

– С однокурсниками во ВГИКе подружились?

– Да, главный друг у меня был и остается Антон Эльдаров. Он в театре не работает, в основном, в сериалах снимается.

– У вас был дружный курс?

– Наш курс славился тем, что мы могли ругаться и достаточно прохладно друг к другу относиться, но на работу – на показы, спектакли – собирались в команду и друг к другу были очень внимательны.

– Вы были разные по возрасту?

– Очень. Я поступил в 21 год. Самый младший из нас пришел, наверное, сразу после школы, – лет 16-17 ему было, а самому старшему – 32 года. Второй по старшинству был Вова Вдовиченков: ему было 26. Получается, самый взрослый был двое старше самого младшего.

– Как, по Вашему наблюдению, важны ли для театрального коллектива личные взаимоотношения – дружбы, поддержки?

– На примере своего курса понял, что не важны. Собраться на работу в единую команду – только это важно.

– В театре так же?

– В театре и людей больше, и разница в возрасте, естественно, тоже. Здесь немного другие отношения. Конечно, важно, чтобы личностные отношения были хорошими, но все-таки это не первостепенно.

– Тараторкин как мастер курса принимал участие в вашей учебе?

– Очень активное. Хотя он сам ничего не ставил с нами, его влияние, отношение к профессии, принцип его рассказа о ней давали нам многое. Георгий Георгиевич умел объяснить тонко, глубоко, даже иногда возвышенно – и в то же время очень точно. Я хоть и успел в студии понахвататься чего-то, по сути не очень понимал каких-то простых вещей.

Мы были первым курсом Тараторкина. У него была погруженность в каждого, подлинная заинтересованность в нас. Он всегда объяснял все очень подробно, со своей терминологией. Сам он – ученик Корогодского, и, естественно, его школа преподавания базировалась на школе Корогодского, переосмысленной Тараторкиным. И он умел сложное объяснить очень просто, приучал нас к тому, что артист должен на сцене думать по-настоящему, а не выходить, тупо заучив текст и мизансцены.

– Какой характер носили его встречи со студентами?

– Иногда мы показывали ему урок с какими-то заданиями, и это был разбор работ и конкретных примеров. Иногда занятие начиналось с того, что он о чем-то рассказывал. У нас были педагоги по мастерству, которые занимались конкретными вещами, давали задания, объясняли принцип построения этюда и так далее. А когда приходил Тараторкин, все приобретало объем: он в маленьком этюде мог найти столько вещей, о которых нужно было сказать, и ты понимал, что мало о чем подумал, сделав этюд, и оставил в стороне сколько важных деталей, которые придали бы этюду большую правдивость. Георгий Георгиевич очень точно умел вдруг поставить себя на место того, чей этюд разбирался, фантазировал: «А что с ним там происходит? А что с ним было сегодня с утра? Как это повлияло на его поведение сейчас?» И ты в такие моменты ощущал себя несколько глуповатым: почему сам об этом не подумал, раз это так здорово все меняет? За это ему огромное спасибо.

Иногда бывало даже несколько утомительно, когда после тяжелого показа, который мог быть в двух частях, заседала кафедра (педагоги по речи, мастерству, кто-то с соседних кафедр), часов пять обсуждали показ, а потом в аудитории каждый отрывок подробно разбирался с нами. Народ начинал засыпать, но все равно сидели, слушали, а потом чуть ли не бегом от ВГИКа до «Ботанического сада», чтобы успеть на метро. Временами это очень утомляло.

Я очень своему мастеру благодарен. Считаю, именно такие люди как Тараторкин и должны преподавать, так подробно, глубоко, с совершенно неформальным подходом. К сожалению, он не стал больше набирать курс. С одной стороны, мне приятно быть выпускником единственного курса Тараторкина, а с другой – понимаю, что кого-то обошла хорошая школа.

– А принимал ли Георгий Георгиевич участие в вашем поствыпускном периоде?

– Безусловно. Он договаривался с театрами (что, как оказалось, немногие делают) о том, чтобы нас посмотрели; приезжал почти на все показы. В результате, почти всех пристроил.

– Насколько сложно выпускникам ВГИКа сегодня устроиться в кино?

– К сожалению, во ВГИКе, в котором самое место актеров обучить тому, как существовать на съемочной площадке, я понял, что не существует разницы между выпускником актерского факультета любой другой школы и институтом кино, потому что преподавание в нем идет по театральной системе. Даже педагоги по мастерству там из «Щуки». И учась, ты не понимаешь, в чем разница игры в кино и в театре, а разница есть. И тебя этому не учат. По сути, закончил театральный институт. И если не повезет сняться у соседа по аудитории с режиссерского курса в курсовом или дипломном проекте, то ты так и не поймешь, в чем отличие.

– Вам повезло?

– Один раз, уже на третьем курсе. Это был мой первый опыт в кино и один из немногих. Я почти не снимаюсь, и либо для меня это уже закрытая тема, либо мне только предстоит ее открыть.

– Жалеете, что не складывается?

– Конечно. Но посмотрим, что еще будет, я крест на кино не ставлю. Когда зовут на кастинги, не пропускаю, но сам во все щели не лезу, не хожу по коридорам Мосфильма с просьбами.

– Расскажите о том, как попали в РАМТ.

– Тут надо начинать, скорее, с поступления. Тогда произошла одна забавная история. Я приехал в ГИТИС в дни прослушиваний, но в результате поступать не стал. В тот год набирали как раз Бородин (Алексей Бородин, художественный руководитель РАМТа – прим. ред.) и Фоменко (Петр Фоменко, художественный руководитель «Театра Петра Фоменко», – прим. ред). О Фоменко я знал по какому-то придыханию в разговорах абитуриентов и подумал, что мне не светит, не надо даже и лезть. А про Бородина мне объяснили, что это художественный руководитель Молодежного театра. Я решил, что это как-то несерьезно: я понимаю, Малый, МХАТ или Ленком, а тут – Молодежный, о котором я даже не знал, где он находится. Посидел какое-то время в ГИТИСе и уехал.

А когда мы показывались в РАМТе после института, то этот самый Бородин меня и взял! На тот момент я еще не знал, куда попадаю – спектаклей не видел. В РАМТе мне понравилось красивое старинное здание, фотографии в фойе. Интересно, что в том же году и Алексей Владимирович Бородин выпустил свой курс. И, помимо своих, взял в труппу Петра Красилова, Степана Морозова, Рому Дробота и меня с Нелли Уваровой. В тот год он набрал какое-то рекордное количество актеров.

– Ваш первый спектакль был…

– «Сон с продолжением», а первая настоящая роль – Знайка, которую я получил в «Незнайке-путешественнике». Алексей Анатольевич Блохин дал мне текст и кассету с записью, чтобы я за лето выучил и ввелся осенью в спектакль.

– Нравится Вам в детских спектаклях играть?

– Нравится, да, это возможность чаще импровизировать.

– К спектаклям для детей относитесь как к серьезной работе или несерьезной?

– Чуть легче, честно говоря, чем ко взрослым. Все-таки такой материал позволяет больше похулиганить в хорошем смысле – характернее сыграть.

– Следующая Ваша роль была в «Эрасте Фандорине»?

– Да, как начался сезон, почти сразу появился «Фандорин». Портье – это первая роль в РАМТе, которую я репетировал с нуля. Когда еще мы только показывались театрам, у нас с однокурсником был отрывок – скетч на английском. И когда мне досталась роль Портье, Бородин сказал: «Я помню, вы делали скетч. Может, и эту сцену сделать на английском?» Тогда я съездил во ВГИК к своему педагогу по английскому, она нам перевела этот отрывок, и мы с Петей (Петром Красиловым – прим.ред.) начали его репетировать.

– За эту роль Вы получили премию. Она Вам не вскружила голову?

– Она меня вдохновила. Мне это было очень важно. Когда понимаешь, что тебя выделяют из большого количества исполнителей, есть ощущение, что ты действительно сделал что-то хорошее. Но в результате я оказался разочарован. Из-за награды понадеялся, что сейчас получу в театре что-нибудь этакое, может, даже главную роль. Но ничего такого не произошло. У меня после института было, наверное, не совсем правильное ощущение: казалось, что могу сыграть все. И потому огорчался, что мне не давали. Но чем дольше находишься в профессии, тем больше понимаешь, что при распределении ролей очень важен типаж. Да, ты можешь сыграть эту роль, даже неплохо сыграть, но кто-то, кто выглядит иначе, сыграет лучше и будет смотреться выигрышнее.

– Как дальше складывалась Ваша судьба в РАМТе?

– После «Эраста Фандорина» была «Сотворившая чудо». Там я играл подростка, года три уже как не играю – вырос.

– Почему уходите из некоторых спектаклей? Например, из «Шатов. Кириллов. Петр».

– Не очень люблю, когда спектакли идут по много лет. Хотя опыта в кино у меня почти нет, «киношный» подход мне ближе. Сыграл один раз – и выложился. Разница в том, что в спектакле, когда он долго репетируется и играется, можно со временем найти что-то этакое, чего не видел раньше, а в кино – снялся однажды, и уже ничего не исправить. В театре у меня были случаи, когда я понимал, что надо по-другому, и в следующие разы играл по-новому.

– Кириллова будете еще играть?

– Нет. Я не хочу играть его в ситуации, которая случилась с Лешей (Алексеем Яниным, актером РАМТа, исполнителем роли Шатова, – прим. ред.). Этот спектакль был придуман нами, актерами, именно в том составе и для меня ценен именно в том виде, в каком он был. Да и, честно говоря, я уже сыграл там все, что мог.

Вообще, Достоевский – один из моих любимейших авторов. Кириллова я мечтал сыграть с института – мне очень хотелось попробовать себя в роли трагического персонажа, которого либо убивают, либо он кончает жизнь самоубийством. Поэтому на третьем курсе я делал самостоятельный отрывок из «Бесов».

– За Ваш период актерской работы, встретились ли Вам режиссеры, с которыми Вы совершили какое-то профессиональное движение вперед?

– Мне встретились роли, с которыми я совершил профессиональное движение вперед.

– Бывает, что Вы спорите с режиссером?

– Бывает. Например, с Инной Ивановной Савронской в процессе репетиций «Зимы тревоги нашей» были споры. В каждом актере сидит дух противоречия: вроде и хочется сыграть что-то по-новому, но, когда тебе говорят об этом, начинаешь немножко себя защищать. В результате мы нашли общий язык и доработали все вместе, слыша и видя друг друга.

– Андрей, Вам симпатичен Ваш герой: пьяница, в котором осталось еще что-то человеческое?

– Конечно. Он – положительный герой и трагический, как я люблю. Это человек, который волево сказал, что лучше уж спиться и помереть, чем любыми способами пытаться что-то захапать, идя по головам. Жалко, что роль маленькая, ее бы подразвить. В ней можно и параллель с Кирилловым провести.

– Актер должен проявлять симпатию к своим героям? Возможно ли играть роль человека, который тебе неприятен? Например, Джимпи из «Цветов для Элджернона»?

– У меня нет опыта играния того, что мне неприятно. С Джимпи – который меня как раз не отталкивает – у меня не сложилось изначально, потому что общего языка с Грымовым (Юрий Грымов – режиссер спектакля, – прим. ред.) относительно понимания этого персонажа мы так и не нашли. Роль была не выстроена – можно было решить ее двояко, а в итоге получилось ни то, ни се.

– Почему?

– Грымов не очень шел на контакт. И весь сезон, что я проиграл, я так и выходил, до конца не понимая, кого играю – было неясно, как мой герой относится к Чарли, чего он хочет от него: либо чтобы у Чарли что-то получилось, либо хочет над ним поиздеваться. Вышло непонятно, а мне хотелось определенности. Но без помощи режиссера нельзя было выстроить существование персонажа на сцене.

– Расскажите про Егорушку в «Самоубийце». Вам нравилась эта роль?

– Да я же сам и напросился в этот спектакль. Когда артисты после репетиций приходили в столовую и бурно обсуждали, я не вытерпел. Взял у Леши Розина (Алексей Розин, тогда артист РАМТа, – прим. ред.) пьесу почитать, и эта роль мне понравилась. Я подошел к актерам, исполняющим ее, спросил, не против ли они, затем к Смехову (Вениамин Смехов – актер, режиссер спектакля «Самоубийца» в РАМТе, – прим. ред.), и все были не против. В результате он сам уже поговорил с Бородиным, и Алексей Владимирович тоже оказался не против. Вот и все – я ее репетировал и играл. Мне нравилась и роль, и материал, – удачное стечение, когда все понравилось.

– А Смехов как режиссер?

– Смехов как режиссер мне тоже очень понравился: он сам актер, прекрасно понимающий актерскую природу, всегда был очень внимательным к каждому из нас. Не было момента, что человек не идет на контакт, когда что-то предлагаешь. У него было четкое понимание того, чего он хочет и как это сделать. Может быть, я не всегда был с ним согласен, но это подкупало.

– В «Самоубийце» допускалась импровизация?

– Нет, там все было очень четко: и текст, и мизансцены. Допускалась импровизация изнутри: требовалась фееричность во всем, что ты делаешь, но – точно по мизансценам и по тексту.

– А от чего зависит, вошел ты в раж или не вошел?

– От настроения, безусловно, но не так сильно. Еще от партнеров.

– С кем из актеров Вам было комфортнее взаимодействовать? От кого было легче подзаряжаться?

– Мне вообще с партнерами повезло. Если говорить об этом конкретном спектакле, там в определенный момент все доходило до такой точки, что в момент моего выхода было уже все энергетически подготовлено (я же не в самом начале на сцену выходил). А вообще в спектаклях очень важно, когда ты можешь что-то сымпровизировать, и для партнера это не будет роковой неожиданностью, и он будет способен подхватить. У актера на сцене должно быть ощущение собранности и при этом – легкости, когда ты уже настолько в материале, что можешь импровизировать как персонаж. Есть актеры, впадающие в ступор, если что-то пошло не так, а есть – наоборот, когда некая неожиданность позволяет эту конкретную сцену провести вдруг совершенно по-другому.

– Андрей, Вы учились вместе с Нелли Уваровой. Чувствуется на сцене одинаковость школы?

– Действительно, эти четыре года в институте помогают лучше понять друг друга. Но я бы не сказал, что это родство школ, или что мы одинаково мыслим. Скорее, это родство на человеческом уровне – громко звучит, но действительно что-то такое есть между людьми, когда вы друг другу ближе, потому как столько лет друг друга знаете. Институт больше объединяет, чем театр. И, безусловно, в этом плане я чувствую такое родство.

– Понятие «Театр-дом» – это иллюзия?

– Для меня да: театр – это место работы.

– С одной стороны, Ваша профессия подразумевает партнерство, слаженную работу в коллективе, с другой – актер должен быть индивидуальностью. Сложно соединять это в себе?

– Мне сложно, потому что я индивидуалист по натуре. Иногда очень устаю от коллективного существования. Театральное братство есть, но я к нему не принадлежу. Мне бы отыграть, и затем – в свою норку.

– Тем удивительно ваше участие в добровольном «командном зачете» – музыкальном спектакле «Rock'n'Roll Life», где Вы выступили барабанщиком. Расскажите, как увлечение барабанами пришло в Вашу жизнь? В детстве Вы не ходили в музыкальную школу?

– Я никогда и нигде не учился играть на барабанах. Это просто некий способ посидеть одному с самим собой. У меня никогда не было желания играть в группе: это существование в замкнутом коллективе, и я думаю, что не прижился бы там.

А этот проект – спектакль «Rock'n'Roll Life» – возник случайно. Мы с артистами РАМТавыступали в 2003 году в Доме актера с одним номером – своеобразной переделкой русских народных песен. А потом, когда была презентация книги Стоппарда «Берег утопии», Бородин вспомнил про этот номер и попросил спеть пару песен оттуда. Но проекта больше не существовало. И мы решили сделать что-то совершенно другое. Веселкин (артист театра Алексей Веселкин – прим. ред.) организовывал, Устюгова (Александр Устюгов, тогда артист РАМТа, – прим. ред.) попросили сыграть на гитаре, меня – на барабанах. Это было одноразовое мероприятие: собрались, выступили на презентации и все. А Веселкин загорелся, у него же группа была еще в «Щуке». Вспомнил свой старый репертуар, и мы стали его репетировать. Алексей Владимирович этой идеей тоже загорелся, и мы совершили попытку сделать музыкальный проект. Мне было в кайф поиграть на барабанах.

– Именно поэтому Вам стали доставаться роли типа Музыканта в «Алых парусах»?

– Да, наверняка. Но вообще в пьесе был прописан скрипач. Бородин мне позвонил и говорит: «Может, ты сейчас нас выручишь, поиграешь эту роль, а потом найдем скрипача, который сможет и драматически сыграть». В результате моего героя в спектакле так и оставили. Скрипача нашли, но играет он уже просто как музыкант. А у меня роль –маленькая, но в ней есть важные слова. Сейчас я стал играть ее совершенно по-другому, нежели в начале. И понимаю, что так правильно.

– По-другому – это как?

– Более цинично, меньше переживаний. В тексте они и так уже заложены, получалось масло масляное. Когда актер начинает переживая играть переживательный текст, выходит полная ерунда. Все-таки в жизни мы редко так говорим. Между произнесенным словом и подуманной мыслью – большая разница. Поэтому у меня в роли получился легкий налет цинизма, да и спектакль у нас без «соплей».

– В «Береге утопии» Вы, долгое время играя Кетчера, вдруг получили роль Огарева, прейдя от одной роли к другой. Расскажите историю Вашего существования в этом спектакле.

– В «Берег утопии» я вообще не попал по распределению. Бородин пригласил меня на роль Кетчера уже в процессе репетиций – в результате выпускали со Славой Николаевым (Вячеслав Николаев – артист РАМТа, – прим. ред.) в состав. И вот через много лет я получил роль Огарева. Леша Розин (тогда исполнитель роли Николая Огарева, – прим. ред.) к этому моменту был уже на «разовом договоре». И однажды стало известно, что он не может приехать на спектакль. Бородин мне позвонил, говорит: «Андрей, почитай быстро Огарева». Я только подсобрался, стал об этом думать, и тут – Леша смог. Еще раз была такая же ситуация, когда он не мог, а потом все-таки смог. А через какое-то время Алексей Владимирович позвонил мне в третий раз и сказал: «Андрей, все, давай, сейчас надо».

– Сложно было вводиться на такую большую роль?

– Я обожаю вводы и терпеть не могу долгие репетиционные процессы. Быстрые вводы – это самое экстремальное в нашей профессии благодаря всплеску энергетики. И когда надо сделать что-то в сжатые сроки, все приобретает обостренный характер. Но эти полугодовые репетиции – с ума можно сойти!

– Ввод в спектакль, в котором Вы уже играли, проще происходит, чем в совсем незнакомый?

– Это проще технически из-за того, что ты что-то уже знаешь, когда у тебя на слуху какие-то фразы и даже мизансцены, которые сохраняются в спектакле такими же.

– Вам нравится роль Николая Огарева?

– Да, это моя любимейшая роль на сегодняшний момент. И моя лучшая, как мне кажется. Мне очень нравится этот персонаж. Есть роли, которые очень здорово написаны, и их приятно играть, даже текст приятно вслух произносить, Стоппард – замечательный автор. И Огарев сам по себе тоже очень хорош: он и водочку любит, и отношение к жизни у него несколько циничное – какие-то его черты я вижу в себе, – и довольно легкое.  И с женщинами его взаимоотношения тоже интересны: с одной не получилось, вторую Герцен увел, а у него хватает сил над этим цинично шутить, а не страдать. Может быть, это как раз то, чего мне самому не хватает, поэтому и привлекает.

– Какая у Вас была задача при вводе?

– В тот момент чисто техническое задание: выучить текст, запомнить мизансцены, а потом уже попробовать сделать хоть что-то сверх этого.

– Сейчас Вы играете по-другому, нежели в первом спектакле?

– Первый раз вообще можно не считать: это такой стресс, там бы по мизансценам пройти, ничего не забыть. Сейчас я сыграл уже раз 6-7, в голове что-то отложилось. Сначала я ориентировался только по бумажке, что и где, а теперь стресс первых вводных спектаклей прошел, и уже можешь выразить ту личность, которая содержится в пьесе. Из этого местами насмешливого текста складывается картинка твоего персонажа, и ты уже, пропуская все через себя, начинаешь добавлять и своего личного сарказма, и цинизма, что называется термином «присвоение роли». Когда ты действительно можешь проявить и свою природу, и свое желание или умение пошутить, над кем-то посмеяться, отпустить по какому-нибудь поводу саркастичное замечание. Мне это свойственно. И я вижу это в роли Огарева. Потому происходит слияние с ролью, и сейчас я играю по-другому, могу уже делать это с удовольствием – думать на сцене, шутить словами Стоппарда и Огарева. Не просто произносить текст шутки, а именно шутить.

– Как Вы считаете, эта роль для Вас этапная в профессиональном плане?

– Безусловно, это возможность моего профессионального роста. Возможно, она даже поможет моей карьере в театре.

– В этом спектакле есть и политический пласт. Насколько в жизни Вы близки к происходящему в стране и мире? Насколько Вы социально активный человек?

– Социально не очень активен. Мне интересно, безусловно, и нравится не все, что происходит в стране. Я за этим слежу, стараюсь пользоваться независимыми новостными порталами: читаю «Медузу», смотрю «Евроньюс». Но на митинг не пошел бы: очень не люблю массовые скопления людей, даже побаиваюсь.

– Были еще случаи, кроме «Самоубийцы», когда Вы подходили к режиссеру и просились на роль?

– В «Скупого» я напросился к Егору Перегудову. Сидел без дела, а эта работа мне показалась интересной. Но мы не сработались. Я же напросился, не зная ни режиссера, ни того, как это будет сделано – просто прочитав пьесу: роль такая замечательная – «Фигаро здесь, Фигаро там». У Мольера она была так интересно написана, а в итоге получилось совсем не то, что я хотел. Потом я напросился в «Денискины рассказы» – мне очень нравится спектакль, на мой взгляд, лучший из детских рамтовских. Тут и ирония с сарказмом, и момент ностальгической сентиментальности даже. В чем-то я в моей роли попытался воплотить черты своего папы, покойного уже, к сожалению.

– А как Вы попали в «Затейник»?

– По приглашению Баркара (Александр Баркар – режиссер спектакля, - прим. ред.). Наверное, он видел меня в спектаклях. Мне позвонила Рамиля (Рамиля Искандер – актриса театра, – прим. ред.), сказала, что молодой режиссер интересуется мной, что сейчас готовится режиссерская лаборатория к юбилею Розова, и он принимает в ней участие. Мы с ним встретились в буфете, он рассказал про свою идею, дал текст. Розова я не особо люблю – мне кажется, он все-таки остался в 1960-х. Структура некоторых его пьес мне нравится, но вот речевые обороты… Но я подумал, почему бы и нет, Розов так Розов. Да никто и не знал, что из этого потом получится спектакль. Тем более, текст был так смонтирован режиссером, что стало все гораздо интереснее. Меня еще подкупило, что это главная роль. И мои «барабанные навыки» задействовали в спектакле. В моей роли был легкий налет романтики прошлого, скорее даже – воспоминание о чем-то романтическом сквозь прожитые годы. Ностальгический образ разочаровавшегося в жизни человека. Не открытого романтика. Роли подобного плана мне близки. Не потому, что я был в такой ситуации. Но схожие с героем черты всегда сближают с ролью. Эта роль – скорее фантазии на тему.

– Наверное, любая роль – фантазии на тему?

– Безусловно. Просто одна – тебе ближе, другая нет, третья вообще не имеет ничего с тобой общего. И поэтому где-то ты действительно можешь проявить и воплотить свои подлинные чувства и мысли, а где-то – как в детских спектаклях – будет сплошная фантазия.

– В спектаклях камерного формата у Вас всегда получаются яркие, запоминающиеся роли. Вам нравится играть в небольшом пространстве, где нет четкого разделения со зрителями?

– Нет, мне как раз надо, чтобы разделение было четким. Зрители – отдельно, мы – отдельно. Играть люблю на Большой сцене и зал все-таки не видеть. А что касается особенности игры, то между большой и малой формой нет никакой разницы. Только вопрос техники: там погромче, здесь потише. Но мне многие говорят, что для Большой сцены мне не хватает яркости – может, так и есть.

– Андрей, а возможности своего голоса используете помимо театра?

– Да, я компьютерные игры периодически озвучиваю. Редко – кино. Баркар один раз позвал на запись радиопостановки, печальный получился опыт. Во-первых, это был Тургенев с его пятиэтажными предложениями, во-вторых, все было очень срочно – почти без подготовки.

– Репетируете сейчас что-то новое?

– Репетирую «Русалку» с Рустемом Фесаком. Там я играю и гостя, и свата, и брата, и непонятно пока, как мы их совместим, – может, это будет один человек в результате. Пока рано говорить.

– Есть роли, которые хотелось бы сыграть?

– Мне много лет хотелось сыграть «Постороннего» Камю, ничего интереснее я не читал.

– Чем Вам близок его герой?

– Он – яркий индивидуалист. И, может быть, в чем-то я вижу свое сходство с ним. Много лет эта роль меня грела, она – и Кириллов. Кириллова худо-бедно получилось на профессиональной сцене сыграть, «Посторонний», может, еще когда-нибудь случится в моей жизни. Но сейчас я бы скорее что-нибудь комедийное хотел. По внутреннему ощущению и состоянию души мне бы в данный период не хотелось ничего тяжелого. Еще и поэтому я не хотел бы возвращаться к Кириллову.

– А Вы много читаете? Вы вообще – читающий человек?

– Довольно много, хотя у меня бывают периоды чтения умных книжек, а бывают – легкой развлекательной литературы, типа детективов Акунина по десятому разу. Сейчас у меня время чтения книг по психологии для саморазвития и самокопания.

– Как Вы считаете, для актера важна начитанность, насмотренность?

– Для актера это важно, когда он дает интервью, чтобы показать себя этаким знатоком, но я не думаю, что в ролях это так уж полезно. Для какой-то конкретной роли можно что-то почитать-посмотреть, но вряд ли это очень сильно поможет. Достаточно того, чтобы он был неглупым и элементарно образованным, чтобы мог правильно ставить ударения в словах и не быть косноязычным.

– Должен ли театр учить чему-то?

– Естественно, но ведь хороший материал подспудно чему-то учит, не надо этому прям поучать. Просто надо ставить хорошие пьесы хороших авторов, и это само научит.

– Ваше мнение: по какой причине люди чаще всего приходят в театр?

– За эмоциями – посмеяться и поплакать. Так же, как и кино, мы смотрим для того, чтобы испытать какую-то эмоцию. Но все-таки не учиться чему-то напрямую – для этого есть образовательные программы, передачи на телевидении типа «Учим французский» или «Готовим вместе».

– У Вас есть какие-то четкие цели в жизни?

– Какие-то цели у меня, конечно, были, и сейчас я начинаю их пересматривать. И, если честно, нахожусь в несколько заблудшем состоянии, поэтому пытаюсь через эти книги по психологии что-то понять про себя, про то, что мне нужно.

– Вдохновение ищете?

– В каком-то смысле ищу себя, думая о том, как я начинал карьеру и о том, что, может, надо было выбрать другую профессию. Одно время мне хотелось быть мастером по изготовлению барабанов. Сидел бы где-нибудь и вытачивал барабанную кадушку. В последнее время меня это больше привлекает. Но в 40 лет кардинально менять жизнь уже поздно. Ты уже не можешь сесть на шею никому. Поэтому надо пытаться найти новый интерес в том, что уже есть, выйти на другой уровень, подвинуть свою карьеру в этой профессии. Перебороть себя, особенности своего характера, попробовать себя в чем-то новом.

– Часто приходится бороться с самим собой?

– Практически постоянно.

– Какими методами?

– Эти методы я как раз пытаюсь узнать и применять: ходил к психологу, изучаю видео, делюсь с близкими людьми какими-то соображениями, мыслями. В одиночку это и неправильнее, и тяжелее. Открытость помогает пройти через психологические проблемы, многие из которых закладываются еще в детстве. Я человек довольно закрытый – может, с этим и борюсь. Решаю проблемы внутренних противоречий: ведь, ощущая себя непубличным, я пошел в публичную профессию. Но при этом испытываю кайф от того, что я на сцене – перед 700-местным залом!

Мария Четырина
Ольга Бигильдинская