Иван Забелин: «Не надо биться в закрытую дверь»

15.01.2025

Справка: окончил в 2013 году курс Алексея Бородина в ГИТИСе, уже во время учебы был введен в несколько спектаклей театра. С 2013 по 2019 годы работал в театре «Современник». С 2019 года – актер РАМТа. Играет в спектаклях действующего репертуара: «Каштанка» (гусь Иван Иванович), «Четвертый богатырь» (Добрыня Никитич), «Манюня» (Олег), «Любовь и смерть Зинаиды Райх» (Мариенгоф), «Зобеида» (Труффальдино, Панталоне, второй министр Синадаба), «Зверский детектив» (Койот Йот), «В добрый час!» (Аркадий), «Приключения Тома Сойера» (Индеец Джо), «Принц и нищий» (Гедон), «Эзоп» (эфиоп). Также занят в спектаклях «Душа моя Павел», «Алые паруса», «Чехов-GALA», «Нюрнберг».
Занимается дубляжом, озвучивает книги. Преподавал на курсе Олега Глушкова, Валерии Ланской и Лики Рулла в ГИТИСе, сейчас – педагог по речи и мастерству на курсе Алексея Блохина, дает индивидуальные уроки по ораторскому искусству.

Из чего складывается портрет артиста? Конечно, из его ролей. Ну а дальше, если захочется узнать его получше, нужно наблюдать. За Иваном наблюдать очень интересно и приятно – и в моментах мимолетных всегда радостных приветствий в закулисных коридорах, и в маленьком интервью о небоязни быстрых вводов, потому что это часть профессии, и в длительной перспективе – в какой-то нескончаемой верности конкретно этому театру. Ну а неспешный разговор, позволяющий заглянуть в глубину, – вообще настоящий подарок для поклонника таланта. Надеемся, что сделать подарок читателям «РАМТографа» у нас тоже получилось.

– Каким был маленький Ваня Забелин?

– Это была белая ворона, маленький кусок комплексов, который не любил футбол, не любил бокс – все то, что делают мальчики в общепринятом смысле этого слова. Жил я в Узловой, маленьком городе железнодорожников и шахтеров, 101-й километр. Мое детство – это детство из фильма «Слово пацана»: если ты с Обувного и встречаешь ребят с Треста, лучше молчать, что ты с Обувного, либо сказать, что ты с Мертвого, но, если говоришь, что ты с Мертвого, и оказывается, что они с Красной Узловой, конфликта не избежать.
Я очень любил читать книги благодаря моей маме прекрасной, – спасибо ей огромное. Она всю жизнь читала, всегда! Мы с ней раз в месяц ездили в ближайший город на рынок и покупали видеокассеты, книги и взахлеб все это вместе смотрели и читали. С книгами у меня было, как у всех, наверное: сначала я читал бульварную литературу, а потом потихоньку переходил уже на что-то более серьезное, осознанное.

– Были у Вас друзья в Узловой?
 
– До того, как я попал в любительский театр в своем городе, который, собственно говоря, определил уже мое будущее, – нет. В школе у меня не было друзей, да и не нужны были. Конечно, были знакомые ребята, с которыми мы играли в салки, жмурки, войнушку. В футбол не любил играть, потому что обычно стоял на воротах и, если пропускал голы, получал все шишки.

– Чем занимались Ваши родители?

– Мама – домохозяйка, папа – строитель. Когда они с мамой поженились, отцу дали комнату в общежитии на 20 квадратных метров. Мы вчетвером – с родителями и старшей сестрой – там жили довольно долго, потом уже смогли купить квартиру побольше, где у нас с сестрой была отдельная комната. Все они живут до сих пор в Узловой.
Но на мое счастье, я вырос в деревне. Наши бабушка с дедушкой жили недалеко от города, в деревне Александровке, и туда на три летних месяца нас с сестрой родители отвозили. Сейчас я, имея трех детей, понимаю, зачем это было сделано: чтобы вздохнуть хотя бы три месяца. Ну а детям тоже классно.
Мой любимый студент, а теперь уже мой лучший друг, коллега и крестный моей дочери, как-то сказал, что я экзистенциальный дед. Это действительно так. Мне жалко сегодняшних детей, которые растут в ТЦ, а не в деревне – даже у моих детей этого уже нет. У родителей жены есть дача за городом, и периодически там мы девчонок оставляем. Но это, конечно, совсем не то... Другое дело, когда у тебя огород 20 соток с картошкой и ты идешь собираешь колорадских жуков, или бабушка говорит: «Иди полоть в грядки!» – и ты ненавидишь полоть эти грядки, а потом идешь пасти коз, собирать клубнику полевую (вкуснее этой ягоды нет ничего). Я, кстати, коз умею доить и коров. Это же счастье: поле, лес, бесконечные ночи на чердаке на сене, которое вы накосили, и оно сухое, теплое, ты туда залезаешь и в нем купаешься. Это отдельная жизнь, свобода, единение с природой, которое сегодня теряется...
А мы, кстати, еще с сестрой разные подлянки устраивали соседям.

– Какие например?

– Что мы только-то не вытворяли – и заборы ломали, и стукалочки делали: когда ты в раму втыкаешь иголку, в нее продеваешь нитку с гайкой на конце и дергаешь – гайка стучит по стеклу, человек открывает, а за окном никого нет.

– Вот где ваши друзья-то были – в деревне!

– В деревне были, конечно, но мы встречались только летом. Сейчас уже никого и не помню. Но именно друзья-друзья появились классе шестом-седьмом, когда я активно занялся организацией самодеятельности. Мне было интересно с ребятами: мы находили сценки, разыгрывали их. Я был уверен до девятого класса, что профессия человека, который этим занимается, называется менеджер и думал, что пойду учиться на менеджера. Потом узнал, что эта профессия называется режиссер.

Учась в девятом классе, я попал в любительский театр под руководством Ильи Александровича Кольцова и Татьяны Михайловны Удовкиной. Илья Александрович – выпускник МХАТа, последнего курса Мягкова и Ефремова, работал в театре имени Пушкина, но волею судеб оказался в Узловой. Татьяна Михайловна училась на режиссерском в МГУКИ. Каждый год в Узловой устраивался фестиваль школьных театральных коллективов, и в моей школе, само собой, мне поручили заняться подготовкой к участию в нем. Мы ставили «Хамелеона» Чехова, а другие ребята из нашей школы, которые в этом любительском театре уже занимались, готовили чеховское «Предложение», и они победили. Мы заняли второе, но тогда я узнал про этот театр, и, конечно, их руководство обратило на меня внимание. Юля Молоткова – их режиссер – подошла ко мне и сказала: «Молодой человек, не хотите театром позаниматься?». Так я попал в любительский театр. И тут наконец понял, что, оказывается, есть люди, которые думают, как я, читают те же книги, что и я, которым интересно то же, что и мне, для которых мне не нужно кого-то изображать. 

Я всю жизнь буду благодарен Илье Александровичу и Татьяне Михайловне, они зародили во мне зерно настоящего театра. Мы очень много ездили по фестивалям, в Москву приезжали со спектаклями. Я выступал на форуме «Одаренные дети» в Колонном зале, там взял гран-при – читал Федора Михайловича Достоевского, отрывок из «Братьев Карамазовых» – притчу о великом инквизиторе. Помню, выхожу читать и вижу, что весь последний ряд заняли попы. Ну, и я начинаю: «Зачем же ты пришел нам мешать? <…> Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков...» – и вижу, как их лица меняются…

– Значит, судьба с самого раннего возраста готовила Вас к театральному будущему. А как складывалась история с поступлением? Вы же только с третьего раза поступили в ГИТИС.

– Я вообще сразу понял, что, если хочу быть режиссером, то обязан сначала получить профессию артиста, чтобы понимать, чего могу от актеров требовать. Как я могу идти учиться на режиссера, если не знаю тех, с кем буду работать?
Первый год я, конечно, просто не понимал, куда и зачем я еду. Это был мой второй или третий в жизни выезд в Москву. Какая-то у меня была программа, я ходил по каким-то вузам. Слетел везде! Не помню ничего из первого года, потому что это было неосознанно. И я, соответственно, вернулся в свой город, а чуть позже поступил в Тулу на режиссера театрализованных представлений.

Но судьба неотвратима! Светлана Вячеславовна Рогова, великолепный куратор нашей группы, топила за режиссуру драмы, рассказывала про больших режиссеров, мы делали отрывки по произведениям, разбирали их, вскрывали конфликты внутренние, внешние, внутриличностные – она давала режиссерские задания, настоящие, нормальные. И у меня это все получалось. Я весь год пахал... один, потому что в Тулу поступают только те, кто не поступил никуда и ничего не может, поэтому в 9:30 утра на паре был я один. Когда через год я сказал, что ухожу, она, конечно, очень обиделась.

Собственно говоря, я подготовил со своими педагогами в Узловой новую программу. Безумно хотел в Щуку, грезил Щукинским училищем, но все равно везде слетел – зеленый был, ну и не пришло время. Наверное, должны были сойтись звезды, чтобы получилось найти своего мастера.
Весь следующий год я работал в театре в Узловой. А там был и артист вспомогательного состава, и режиссер-постановщик. Но все это параллельно с подготовкой программы к поступлению, просмотром спектаклей, чтением книг. Начал ко всему подходить осознаннее.

– Как думаете, почему на третий раз получилось?

– Хотя мне было девятнадцать, я себя ощущал на двадцать пять – и мне меньше не давали. Я себя так ставил: мол, много уже понимаю, много книжек прочитано, много чего посмотрено. Я читал Достоевского на поступлении – встречу Мышкина и Рогожина из «Идиота». И проходил в ГИТИС, Щуку и ВГИК. В итоге прошел на конкурс в ГИТИСе у Бородина и у Меньшова во ВГИКе. Я не знал, кто такой Бородин, но пошел к нему, потому что после второго тура он меня подозвал и сказал: «Я записал тебя в блокнотик – хочу видеть на курсе». Я знал, что таким вещам верить нельзя – могут пообещать, а потом не взять. Но этого не случилось, за что низкий поклон Алексею Владимировичу.

– А когда Вы поняли, что это Ваш педагог, Ваше место?

– Я это понял, когда начал преподавать. Понял, насколько безумно благодарен этой мастерской, сколько они в меня вложили. Учиться было очень трудно. Первый курс я каждый день думал, что ошибся и это не мое. Я ничего не мог в профессии – мне открыли ее совсем с другой стороны. Хотя у меня хорошие были педагоги в Узловой и мне казалось, что я что-то понимаю, оказалось, что не знаю про нее ровным счетом ничего.

Но я всегда был, да и остаюсь в какой-то степени безумным теоретиком – во всем люблю дойти до самой сути, мне важен процесс. Одно из основных, что я запомнил от Алексея Владимировича Бородина: наша профессия – это профессия, как у краснодеревщика, как у хирурга, то бишь у нее есть законы, основа, техника. Я это понял и загнался, поэтому весь первый курс садился рядом с педагогом и смотрел на работы однокурсников. Я не показывал этюды, потому что понимал, что не могу придумать ни один по тем требованиям, которые выставляют педагоги: нужно задать тысячу вопросов к себе, к ситуации... Я понимал, что у меня это все лажа, вранье – зачем я буду выходить? И я садился рядом с педагогом, брал свой блокнотик и смотрел этюды, разбирал их, а потом сверялся с тем, что он говорит. В чем-то я совпадал, где-то что-то упускал. Вот так и провел первый курс, за теоретическим познанием мастерства.

А еще я был старостой с первого курса – гиперответственный же. И Ольга Дмитриевна Якушкина очень часто журила меня за то, что я очень много отдаю внимания тому, что я староста, говорила: «Подумай, подумай твоя ли это профессия!»

– Ну а сейчас как думаете, Ваша это профессия?

– Сейчас я не думаю, я знаю. Всегда очень не любил, особенно в институте, людей, которые говорят: «Я жить не могу без этой профессии, дышать не могу, мне нужно выходить на сцену!» Я могу спокойно без своей профессии жить, я знаю, что всегда смогу заработать – я нормальный здоровый мужик, пойду на стройку к отцу, еще чем-то займусь. Но понимаю, что это моя профессия. Я много чем могу заниматься, но не хочу. Она для меня – самый точный путь в развитии себя, как личности. Главная цель моей жизни – это развитие своего самосознания.

– А мысли о режиссуре Вы оставили?

– Не оставил. Собственно говоря, в педагогике сейчас я реализуюсь на должном мне уровне в режиссуре. Но прекрасно понимаю, что все равно, если хочу быть режиссером, надо идти учиться. Пока же меня устраивает то, что есть. Это, может быть, воспитание бородинской мастерской: каждый должен заниматься своим делом. Хотя сегодня все, конечно, изменилось. Вот эту свободу фантазии и свободу иногда позволить себе больше, чем позволяет общество, я взял у Олега Глушкова в мастерской. Это была первая моя мастерская, в которой я начал преподавать как основной педагог по речи, потом со второго курса и как педагог по актерскому мастерству. С Олегом было работать одно удовольствие, потому что он научил меня тому, что иногда можно не по правилам, иногда можно довериться фантазии, отпустить, потому что законы создаются, чтобы их нарушать. Но для начала их нужно знать.

– Расскажите, пожалуйста, когда Вы окончательно осели в РАМТе? Ведь по окончании курса Вы начали служить в «Современнике».

– В репертуаре РАМТа я с третьего курса. Сначала было «В пространстве сцены», потом ввод в «Эраста Фандорина», репетиции «Мушкетеров». Я уже знал, что кого-то из нашего курса вызывали в кабинет Алексея Владимировича и говорили: «Мы Вас приглашаем в театр», но меня не вызывали, поэтому я продолжал работать и показываться. На показ в «Современник» я шел с абсолютным убеждением, что я и «Современник» – смешно думать! Но и после первого же показа с «Предложением» Чехова отбирают меня, Колю Клямчука и еще нескольких человек на перепоказ. А после показа Галине Борисовне Волчек оставляют нас с Колей, потом меня зовут, и Галина Борисовна говорит: «Мы хотим видеть Вас у нас в театре, будем рады!». Я сижу – ни жив, ни мертв: пригласили в «Современник»! Вышел и сразу же позвонил Алексею Владимировичу. Он ответил: «Я тебя отпускаю. Мне приятно, когда моих выпускников берут в большие театры. У нас оставайся на договоре». Так я пошел в штат в «Современника» и параллельно работал в РАМТе.

Через года полтора понял, что не могу совмещать и на несколько лет из РАМТа совсем выпал. Но не сошелся во взглядах на искусство с новым художественным руководством «Современника», после чего мы приняли обоюдное решение с театром о том, что расстаемся, но мне сказали: «Ты можешь оставаться и играть все, что играешь». Так я вернулся в РАМТ. Опять же, спасибо Алексею Владимировичу. Я пришел и сказал: «Так и так, если Вам нужен, берите, если нет, то нет». Но все сложилось. В «Современнике» у меня остались два спектакля, в которых до сих пор играю.

– Какие Ваши самые дорогие сердцу рамтовские работы на данный момент?

– Ну, из последнего – «Каштанка» и, конечно, все спектакли с Владимиром Александровичем Богатыревым, потому что, работая с ним, ты занимаешься профессией. Я просто обожаю «Четвертого богатыря» – смотрел его раза три-четыре, пока в нем не играл, мечтал ввестись и ввелся. Великолепнейшая «Зобеида» – с открытым ртом ее смотрел в первый раз, думал, что так не бывает. Для меня это один из лучших спектаклей РАМТа.

– Как рождался Ваш прекрасный Гусь в «Каштанке» и на каком этапе в его образе начали проявляться конкретные люди?

– Я понимаю, что к своим 34 годам единственный полноценный образ, который я создал в театре, это Гусь Иван Иванович, потому что в нем психофизика, темпоритм не мои, способ мыслить не мой, лишь отношение к миру – созвучное с моим.
Изначально ставилась задача такая, что Иван Иванович – пожилой артист с определенным взглядом на жизнь. Я, конечно, почему-то сразу увидел, что это Валентин Иосифович Гафт, поэтому наблюдал его как раз в плане темпа-ритма, того, как он говорит, как двигается, откуда у него такая речь, почему он так говорит, какие у него брови, как он читает стихи. Ну а способ мыслить, то, что вложил Чехов в Гуся, и отношение к миру – конечно, Владимир Александрович Богатырев, потому что это призма его видения (В.А.Богатырев, режиссер «Каштанки» – прим. авт.), но которая созвучна с моей и с теми текстами, которые он вложил в уста Ивана Ивановича. Гусь ведь не говорит в «Каштанке», как и все животные, а Владимир Александрович вложил в его речь прекрасные тексты из разных рассказов Антона Павловича Чехова, которые, как мне кажется, раскрывают произведение.
Ну а дальше происходит сплав. То есть я не копирую Гафта, не копирую Владимира Александровича, я подсматриваю. И вот мой инструмент, мое тело, начинает двигаться по-другому, я мыслю по-другому, смотрю по-другому. И в итоге у нас получился прекрасный Гарин.

– Трудно ли физически играть эту роль?

– Очень болят и ноги, и спина, но после. В процессе нет – сцена лечит.

– Но это стоит того!

– Ну, конечно, когда все-таки есть отклик на то, сколько ты вложил. Понятно, что надо работать не для оценки а, как говорил Туминас: «Мы играем Богу, а они пусть смотрят, присутствуют. Это праздник для Него!».

– Вы велись в два спектакля, в которые, кажется, очень страшно и сложно вводиться, потому что в каждой творческой команде изначально свой сговор и было бы хорошо начинать вместе с ними с начала. Это «Зобеида» и «Любовь и смерть Зинаиды Райх». Как Вы считаете, почему выбрали именно Вас и почему у Вас получилось туда ввестись? Я объединяю эти два спектакля, потому что считаю, что у Вас очень сильная игровая природа, важная для этих обеих постановок.

– Это то, чего я не чувствовал никогда. Пока Алексей Анатольевич Блохин на втором курсе не дал мне сыграть жуткого генерала Варравина в «Смерти Тарелкина» Сухово-Кобылина. Я-то себя чувствовал глубоким, страдающим драматическим артистом, философским… А у меня действительно довольно подвижная игровая природа, просто ее надо почувствовать.
Не могу сказать, почему меня выбирают, решение принимает художественное руководство. А почему вводы случились? Потому что это Российский молодежный академический театр под руководством Алексея Владимировича Бородина, потому что здесь такая труппа, такие артисты, которые берут тебя под свое крыло и вместе с тобой все делают. Наверное, в «Зинаиде Райх» больше всех мне помогала Дашка Семенова, которая знает просто весь текст и все переходы. Но вообще, там все меня под белые рученьки взяли и бережно, нежно, аккуратно ввели! За это им поклон.

То же самое с «Зобеидой». Мишка Шкловский, Коля Угрюмов, Серега Печенкин – все, кто мог приходить, приходили, и мы проводили тренинги: скакали, прыгали, шутили, говорили. Ну и плюс это моя работа, у меня есть три дня на ввод – я должен ввестись. «Зобеиды» я боялся просто как первокурсник, потому что это жанр, которого я не касался никогда, это шквал новых законов, абсолютно другая школа. Я всю жизнь играл по Станиславскому – все спасение в партнере, общение глаза в глаза – а тут нельзя смотреть на партнера, тут нужно все играть через зал! Это было сложно.

Продолжая разговор о любимых спектаклях, могу сказать, что еще, на удивление, люблю «Мима».

– Почему «на удивление»?

– Потому что репетировалось это в ужасе, были определенные трудности... Расхождение с режиссером во взглядах на материал, в решении. Сначала я встал в позу, а потом сказал себе: «Ты же взрослый мужик, делай свою работу!» – и «Мим» как-то зазвучал. Вот как только ты наступаешь на свое гиперэго, на свои глупые хотелки, как только ты в себе это задавливаешь, тогда все сразу встает на места.

– Вы очень попадаете по харизме и по фактуре в образ короля. Что Вы вложили в основу мотивации и чувств своего Теодо?

– Я основываюсь там на бесконечном чувстве мести королю Филлипу, которого Тарас Епифанцев играет. Он же убил моего брата и прислал мне его разложившееся тело. Это психологическая травма.
Я стараюсь туда притянуть взгляды Калигулы на то, что, если боль от смерти самого любимого человека проходит, имеет ли тогда смысл что-то в этом мире? Тогда я могу убивать, могу делать что хочу. «Калигула» Камю на сегодняшний день моя любимая пьеса.
Я как человек, как личность живу сейчас в принятии того, что месть не имеет под собой никакого смысла. Это самое глупое, чего можно желать и хотеть, ибо ты разрушаешь себя изнутри. А смысл жизни в том, чтобы себя наполнить, убить эгоизм на корню, уничтожить эго. И тогда ты приблизишься к Христу в плане действенной любви, которую он мог только отдавать, потому что был максимально ей полон. Бог – это миллиарды пространств, это никакой не старик на небе, это все бытие, все, что вокруг нас.
Вообще, артисту важно работать с фантазией. Невозможно постоянно что-то из своего опыта подкладывать, потому что манки довольно быстро иссякают. Поэтому нужно смотреть, видеть, общаться, освежать впечатления и расшатывать психику. Для профессии это хорошо, но есть же еще и другая жизнь, в которую ты после переходишь.

– А Вы, кстати, разделяете это? У Вас есть такое, что закрыли дверь театра, и другая жизнь начинается или несете театр в семью?

– Понятно, что я не прихожу домой и не перетираю то, что было в театре. Я, конечно, пытаюсь включиться в девочек. Но я тоже живой человек, работаю 24/7, поэтому иногда прихожу и говорю: «Девчонки, я замучился. Давайте полежим, мультики посмотрим». Плюс сейчас удобно: на «Алисе» включил, как папа сказки читает, и лежишь рядом.

– У Вас три прелестных дочки. На роль папы сил и времени хватает?

– Конечно, девчонкам хочется больше, но я очень стараюсь дать максимум: отвожу их в школу с утра, когда есть возможность, вечером стараюсь с ними поговорить. Они постоянно спрашивают: «А ты во сколько придешь?». Вот сегодня после интервью поеду на запись аудиокниги к восьми, домой приеду, соответственно, к двенадцати, и самая младшенькая будет меня ждать, будет рассказывать, как день прошел. Я скорее всего опять усну с ней в кровати, меня разбудит жена, и тогда уже переползу к себе.
 
– У Вас очень много ярких второстепенных ролей. Когда ждать главных?

– Я знаю на сегодняшний день одно: мое от меня не уйдет. Значит, нет пока той роли, или не то время. Вообще, я перестал этими вопросами мучиться: почему меня не утверждают, почему не снимают. Я же в зеркало смотрю, понимаю, что фактура есть, не самый бездарный, среднестатистически крепкий артист, который может что-то сыграть. Я не скромничаю, а реально оцениваю: я нормальный профессиональный артист – не более того, но и не менее. Поэтому надо будет – дадут, не надо – не дадут. Я верю в неотвратимость судьбы. Судьба нас направляет… Просто ты обязательно должен что-то делать, понимать и говорить себе честно: «От профессии я получаю колоссальное удовольствие». Так и занимайся ею. А если что-то сейчас не случается, не надо биться в закрытую дверь.

– Насколько Вам важно слышать правду о проделанной работе, даже если она не очень лицеприятная?

– Вообще, смерть – на расстоянии вытянутой руки слева. Зачем мне какая-то лесть и пустая похвальба? Ради чего? Я занимаюсь своим делом, своей профессией, мне нужно точное и конкретное, по возможности, отражение того, что я делаю, поэтому мне, конечно, очень важна конструктивная критика. Правду всегда надо слышать.

– Что такое счастье?

– Времени не существует. Эти границы мы придумали сами. Жизнь – вечная. И когда ты можешь ощутить себя в секунде и быть благодарным за то, что у тебя есть, – это счастье.

 
Подготовили Арина Дунаева и Ольга Бигильдинская

Фото из архива РАМТа, личного архива Ивана Забелина и открытых источников