Разговоры об Островском

Онлайн-встреча с создателями спектакля «Свои люди – сочтемся»

24.05. 2020

В продолжение Молодежного образовательного проекта «ТЕАТР+» 28 апреля состоялась творческая встреча «Разговоры об Островском» с создателями спектакля РАМТа «Свои люди – сочтемся». В разговоре со зрителями, который проходил онлайн на платформе Zoom, приняли участие режиссер Егор Равинский и актеры Александр Гришин (Большов), Анна Ковалева и Татьяна Матюхова (Аграфена Кондратьевна), Дарья Семенова (Липочка), Михаил Шкловский (Подхалюзин) и Сергей Печенкин (Рисположенский). Предлагаем вам фрагменты стенограммы встречи. Ее ведет автор проекта, руководитель Экспериментального центра по работе со зрителями РАМТа Ольга Бигильдинская.

Ольга Бигильдинская: Имя Островского связывают, прежде всего, с Малым театром, это понятно. Но очень здорово, что его имя связано и с нашим театром тоже. Во-первых, с 1869 года несколько зал и бельэтаж дома, в котором сейчас располагается РАМТ, сдавались театру Московского артистического кружка, одним из создателей которого был Александр Островский. Второй интересный факт, что нашим театром спектакли по Островскому начали ставится в эвакуации: в городе Киселевске в 1942 году. Всего театром было поставлено девять спектаклей по Островскому, и «Свои люди – сочтемся» – десятый. После Геннадия Михайловича Печникова, старейшего актера ЦДТ и РАМТа, не так давно ушедшего из жизни, страстно любившего этого автора и поставившего в РАМТе четыре спектакля по его пьесам (последний из которых вышел в 1993 году), Островского никто не ставил. И вот сейчас Егор Равинский, молодой режиссер, вернул драматурга на нашу сцену.
Егор, Вы выпускник мастерской Сергея Васильевича Женовача, и я знаю, что у вас был целый семестр, посвященный Островскому, где Вы и познакомились с этой пьесой. Первый большой спектакль на профессиональной сцене, который Вы ставили, был тоже спектаклем по Островскому – «Лес» в Магнитогорском драматическом театре. Расскажите, пожалуйста, почему Островский попал в Ваше поле зрение как режиссера и как человека, и чем зацепила Вас пьеса «Свои люди – сочтемся»?

Егор Равинский: Я начну с того, что эту пьесу я хотел репетировать сразу после выпуска. Этот спектакль должен был быть моей дипломной работой. Я договорился ставить его в «Табакерке». Сделал распределение, начал репетиции, но у меня не получилось. Даже до промежуточного показа дело не дошло. После этого я выпустил два спектакля, но эта пьеса держала, мне необходимо было ее поставить. Я пришел к Алексею Владимировичу, предложил ему этот материал, и он его заинтересовал. По поводу того, почему меня этот материал так держит. Я ведь сам из глубинки и в Москве, наверное, как Самсон Силыч и Подхалюзин, которые с самого низа пробивались в большую жизнь, как им казалось. Человек пытается как-то пробиться в большом городе, в большой жизни. Именно это в пьесе меня заинтересовало.

Ольга Бигильдинская: Есть режиссеры, которые вообще никогда не берутся за Островского, а есть те, кто возвращается к нему снова и снова. Это Ваш автор и почему?

Егор Равинский: Он интересен мне, я буду к нему возвращаться. Потому что, мне кажется, жизнь Москвы, наверное, не сильно изменилась с того момента. Мне кажется, Островский запечатлел переломный момент в жизни страны. Эта пьеса, кстати, появилась в тот же год, когда был опубликован манифест мирового пролетариата («Манифест Коммунистической партии» был опубликован в Лондоне в 1848 г. – прим. ред.). То есть, когда уже один уклад уходил, а второй только приходил. Когда появились люди, которые без родства, без высокого сословия могли пробиться к блестящей жизни, как Самсон Силыч и как Подхалюзин, не дворяне. Они вращаются в определенной среде, и эта среда влияет на их взаимоотношения в семье, с миром, с вещами. Мне кажется, что в основном все это не поменялось с того времени. Язык изменился – может быть, поэтому мало берут Островского. Передо мной стояла задача, чтобы это не смотрелось архаично по языку.

Ольга Бигильдинская: Егор, а любой ли актер может играть Островского? Наблюдая за нашим спектаклем, за актерами, которых Вы выбрали на роли, я прихожу к выводу, что героев Островского могут играть исключительно характерные артисты. Что Вы на это скажете?

Егор Равинский: Мне кажется любой хороший актер может играть Островского.

Ольга Бигильдинская: Александр, Ольга Фукс в журнале «Экран и сцена» очень интересно написала про Вашего Большого, что он «неожиданно молод и могуч» и его «душа просит разгула». Скажите, что в характере и судьбе Большова, помимо внешней истории, Вам было важно сыграть?

Александр Гришин: Мы изначально договаривались с Егором, что это человек-игрок. Он добился чего-то, но настолько ему скучно становится в тех предлагаемых обстоятельствах, в которых он существует, ему хочется все время это болото чем-то взорвать, разорвать рамки, в которых он находится. Когда мы разговаривали об этом с Алексеем Владимировичем, он говорил: «Он отсидит в яме, потом выйдет, заработает еще больше». Это человек, который, по нашему разбору, не умеет останавливаться, у которого амбиции, игра в крови. Ему нужно все потерять, потом пойти и снова все заработать. Ему нужен скипидар, чтобы все горело вокруг. Странная штука – разрушая все вокруг, он начинает жить. Это есть у каждого человека и у меня тоже.

Ольга Бигильдинская: В одном из интервью Егор говорил о том, что у него была задача не показать своих героев только отрицательными или только положительными. В них есть и то, и то. Большова это касается или нет? И что Вашего героя в этой истории потрясает больше всего?

Александр Гришин: Мне кажется, Егор правильно сказал одну вещь. В нас столько всего напичкано: и хорошее, и плохое. Человек разделен на черное и белое, и что побеждает в конечном итоге – зависит от воспитания человека, его интеллекта, от того, как он душу свою бережет. У нас изначально не было такого, чтобы мы привязывались к бороде, к возрасту. Мы искали что-то именно во мне. Если вдруг я буду обладать теми деньгами, которые есть у Большова, что будет происходить? Как будет происходить саморазрушение? А оно будет происходить, потому что перед всеми этот выбор стоит. Мы делали Большова в любом случае человечным. И потрясает меня то, что он очень любит свою дочь, просто его любовь вот такая. Он хочет для нее самого лучшего, не понимая некоторых вещей.

Вопрос от зрителей: Скажите, какое банкротство Вашему герою тяжелее – финансовое, или семейное?

Александр Гришин: Я думаю, что он сознательно проверяет семью «на вшивость». Только жена проходит это испытание. Ведь у нас в спектакле Большов зарывает деньги и уходит, зная, что у него есть соломка, которую он подстелил. Ему интересно, до какого состояния это дойдет. Конечно, для него семья важнее. Тогда бы не было последнего монолога «Прощай, дочка! Прощайте, Алимпияда Самсоновна!» Конечно, для него важно предательство дочери в этой системе координат. Но, опять же, вернусь к тому, что сказал Алексей Владимирович, когда мы делали финал – он на этом не остановится. Он выйдет из ямы, всех разорит, и снова станет таким же, каким и был. И снова все пойдет по кругу. 

Ольга Бигильдинская: Все-таки мерзавец?

Александр Гришин: Ну почему мерзавец? Моя задача – оправдать моего героя. Мне кажется, я его оправдываю. Я не считаю, что он мерзавец.

Ольга Бигильдинская: Я Вас провоцирую. Вы же знаете о том, что цензор написал «все герои – мерзавцы» и после такой характеристики, данной героям, пьеса была запрещена.

Александр Гришин: А Вы знаете, что это пьеса пользовалась большой популярностью именно у купцов?

Ольга Бигильдинская: Знаю, конечно, но не у всех. Потому что донос все-таки кто-то написал.
Принято считать, что негероецентричность, когда нет одного главного героя, – это особенность чеховских пьес. Но, глядя на ваше решение спектакля, читая пьесу, понимаешь, что Большов не является единственным главным героем этой пьесы, их как минимум три, на мой зрительский взгляд. Даша, считаете ли Вы свою героиню, Олимпиаду Самсоновну, одной из главных героинь этого спектакля?

Дарья Семенова: Да!

Ольга Бигильдинская: Что в ней лично Вас трогает больше всего, и какие положительные черты Вы можете у нее отметить?

Дарья Семенова: Красота, ум, грация... На самом деле, я очень люблю этот спектакль, потому что в нем есть очень большое развитие героев. Она одна в начале, и совершенно противоположная в конце. Это большая удача для меня и для рассказанной истории. Сразу понятно, какие ценности человек выбирает, что происходит с ним, когда он пытается осуществить свою мечту любыми средствами. Но красота, ум, грация – оно все остается.

Ольга Бигильдинская: Сначала мне эта пьеса показалась этаким театром дель арте, когда на героях надеты маски, а под ними прячется совершенно другая сущность. Миша, мне бы хотелось, чтобы Вы порассуждали про Вашего героя. Действительно ли он, как написал цензор, отъявленный мерзавец, или это человек, который все-таки терзается – поддается искушению, но сомневается? Важно ли Вам было, что это герой, который сомневается в своих поступках?

Михаил Шкловский: Мне кажется, в нем есть и то, и то. Когда мы разбирали материал, то долго об этом говорили – было важно понять мотивацию персонажа. В начале второго действия пьесы у Подхалюзина есть монолог, который мы выкинули в итоге, когда Егор собирал всю композицию спектакля. Там идет речь о сделке с совестью. Он оказывается в затруднительном положении и не хочет оказаться на улице, но обмануть человека, который много для него сделал и помог ему в жизни, он тоже не хочет и одновременно боится. С другой стороны, есть впечатление, что этот человек носит какую-то маску и, грубо говоря, ждет всю жизнь шанса. Если он ему представится – он будет действовать честолюбиво, добиваясь своих целей.
Островский достаточно масочный в плане характеров, но у нас спектакль поставлен в условиях психологического театра, поэтому здесь с дель арте связи нет. Важно и то, о чем сказала Даша – здесь есть возможность для развития персонажа, а маска не развивается, ее может только ситуация раскрыть с какой-то неожиданной стороны, но сам персонаж закреплен.

Вопрос от зрителя: Имело ли для Вас значение, что сам Островский играл Подхалюзина?

Михаил Шкловский: Честно могу сказать – нет. Никакого значения для меня это не играло. Вот мы недавно выпустили «Ромео и Джульетту», и все эти разговоры о том, что вот это же Меркуцио, а вот, помните, как его играл... Ну и прекрасно! Замечательные люди играли! Но с таким подходом не надо браться за роль. Не надо ожидать, что у тебя получится лучше или хуже. Нужно пускаться в путешествие, работать, трудиться, получать от этого удовольствие, стараться сделать свою роль хорошо. А то, как ты сделаешь, никто больше не сделает. В этом смысле мы все прекрасные и уникальные.

Ольга Бигильдинская: Большов у нас в спектакле, как метко высказалась одна из критиков, «окружен бабьим царством», которое достаточно живописно и комично показано. Язык Островского действительно очень богатый, невероятно ярко иллюстрирующий купеческий быт, и вместе с тем он очень смешной. Есть такое актерское утверждение, что труднее всего играть смешной текст, сделать его смешным. Вопрос к двум Аграфенам, которые являются комическими персонажами в пьесе: действительно ли сложно играть смешно?

Татьяна Матюхова: Когда мы репетировали, мы не ставили задачи, чтобы это было смешно. Наоборот, старались отойти от образов. Наш спектакль отличается вообще от других постановок Островского тем, что он больше приближен к нам самим. Нам очень хочется там «растопыриться» иногда, и тут нужно найти грань, где и текст не уйдет, и будет действительно смешно, проявится характерность, но при этом сохранится трепет, который там заложен и который мы искали в отношениях, сохранится драматическая канва. Если вышло смешно, то это здорово.

Анна Ковалева: Так получилось, что я вводилась в спектакль срочным вводом. У ребят была возможность репетировать на протяжении большого количества времени, разбираться, смаковать вся языковые вкусности. У меня такой возможности не было. А было две ночи. На мне лежала дикая ответственность перед текстом и перед автором. Я понимала, что это невозможно заменить своими словами, как это можно сделать в других произведениях. Когда имеешь дело с таким мастером русской классики, это было бы невозможным предательством, поэтому я себе поставила задачу, сохранить все междометия, все вещи, которыми так полон этот язык, богатый, удивительный. В этом спектакле образы не кажутся комичными, литературными. Абсолютно живые люди. Для меня большая честь играть в нем.

Ольга Бигильдинская: Мешает ли Вам, что в тексте Островского звучат слова, которых Вы не знаете? Даша, у Вас есть прекрасная сцена про платья, когда Вы их перечисляете и говорите, что у Вас есть и грогроновые, и гроденаплевые, и гродафриковые, и марселиновые... Я не представляю, как Вы это учили. Знаете ли Вы, что такое гродафриковое и марселиновое?

Дарья Семенова: Я готовилась к этому вопросу. Нет, я сначала не знала. Я думала, что она все выдумала. Потом мы с Мишей Шкловским как-то разговаривали, и он мне сказал, что нашел в Википедии прекрасную статью. Я ее прочитала, и оказалось, что все существует на самом деле, но они немного исковерканы, в силу французского языка, которые учила Липочка. Грогроновые – это связано с шелковой тканью и шероховатой набивкой. Блондовое – это с кружевом и с чехлом. Муслиновые и ситцевые платья из более дешевой материи. Они тоже хорошие, но считаются не комильфо. А посконный сарафан, который мама хочет на голову мне надеть, это дерюга такая, из которой мешки шьют. Но учила я просто набор звуков. Как будто на чужом языке каком-то, как песню, когда не понимаешь, что это значит. Иногда я их забываю.

Ольга Бигильдинская: У Островского в пьесах встречаются говорящие имена. У меня будет вопрос к Сергею, касающийся имени его персонажа. Скажите, разбирали ли вы во время репетиции, какой смысл вкладывается в Ваше имя, и насколько это влияет на решение Вашей роли?

Сергей Печенкин: Мы столько прошли кругов погружения в этот спектакль, что имена тоже разбирали, просто потом отошли от этого и занимались тем, что происходит между людьми. Когда ты точно знаешь, что означает твоя говорящая фамилия, это интересно, но не всегда помогает играть. Допустим, сейчас фамилии и имена эти звучат как-то диковато, а тогда Сысой Псоич было вполне нормальное имя, никто особо не удивлялся. Хотя сваха меня дразнит Псовичем. У нас даже была такая репетиция, когда мы решили, что раз он Псоич, то немного пса подпустить в игре. Мол, пес, он возле хозяина, возле Большова вертится, а потом предает его. Потом уже осталась не псовость, а характер человека.

Михаил Шкловский: Ольга, а как Вы думаете, почему у него фамилия Рисположенский?

Ольга Бигильдинская: На самом деле я тоже готовилась. Это не потому что риза, не от названия одежды священника, а потому что есть выражение «упиться до положения риз». Рисположенский все время водочку пьет, поэтому такая фамилия.
Знаете, Юрий Мефодьевич Соломин рассказывал, что в советское время актеры при репетициях экономических сцен очень скучали. Слишком далека и чужда им была эта тематика. А как у Вас проходили репетиции этих сцен?

Александр Гришин: Мы репетировали это весело, потому что нужно было разобраться самим, что там происходит. Потому что, если мы не разберемся, зритель не разберется никогда. Там все на самом деле оказалось не так сложно, как мы изначально думали.

Михаил Шкловский: Оказалось, что это очень современно!

Александр Гришин: Абсолютно. Сейчас многие делают то же самое – разоряют свои фирмы по такому же принципу. Мы недалеко ушли, правильно Егор сказал.

Сергей Печенкин: Советских артистов можно понять. У них была совершенно другая ситуация, а мы как раз берем кредиты, банкротим – все делаем! Нам эта тема близка.

Александр Гришин: На репетициях девчонки сидели и говорили: «Ребят, непонятно!» И мы упрощали, как могли. Не хотелось, чтобы это было похоже на театр советского времени, но очень хотелось, чтобы это было сейчас и о нас. Это было очень интересно – открывать в себе что-то новое, не всегда лицеприятное.

Вопрос от зрителя: Я про экономику только одного не поняла: у Большова были эти деньги, и он не хотел их платить, или таки не было? Или у него дело бы пострадало, если бы он из него вынул деньги на возврат долгов?

Александр Гришин: Деньги у него были, просто он занимал. Когда берешь товар, за него нужно отдавать деньги. Он товар берет у людей, продает его, он же купец, а потом нужно эти деньги возвращать. Он решил деньги не возвращать, объявиться банкротом, для того, чтобы деньги, которые он должен раздать другим купцам, у кого занимал продукцию на продажу, не платить.

Михаил Шкловский: Там исходное событие, в том, что коллеги Большова все фиктивно банкротятся. Они объявляют себя банкротами и оставляют деньги у себя, не хотят раздавать долги. И если Большов сейчас не обанкротится, то ему деньги не вернут. Если же станет фиктивным банкротом, то сможет капитал оставить у себя.

Александр Гришин: Просто язык там такой: и витиеватый, и красивый, и иногда путаешься. А так – все просто! Большов – не мерзавец, просто в данных обстоятельствах пытается выжить.

Татьяна Матюхова: По крайней мере, люди из финансового мира, банкиры, говорят, что это настолько современно, потому что вся эта махинация, несмотря на то, что прошло сто с лишним лет, происходит сейчас точно так же. Им все понятно.

Вопрос от зрителей: Кто, по-вашему, в пьесе главный мерзавец? Кто поступает хуже всех остальных?

Егор Равинский: Я не знаю, как определить «уровень хужести». Они все довольно остро, сильно поступают. Я опять же хочу сказать, что мы все состоим из противоречий. Мы говорим одно, а делаем другое, или говорим одно, а думаем другое. Все борются за то, чтобы иметь контроль над ситуацией, перехватить игру и вести ее.

Татьяна Матюхова: Мне так кажется, что даже если исходить из названия – «Свои люди – сочтемся» – что Подхалюзин, что Большов, настолько равноценны в своей подлости... Для них эта подлость оправданная, нормальная, потому что Подхалюзин оказался хорошим учеником. Он поступил абсолютно так же, как Большов по отношению к другим. И как бы он поступил по отношению к Подхалюзину.

Александр Гришин: Подобное притягивается подобным. В той системе координат, в которой воспитаны эти люди, а они все воспитаны Большовым, других людей не будет. Помните, на одной из первых репетиций Егор сказал правильную вещь: «Здесь нет хороших людей»? Их нет. Там нет хороших людей. Каждый по-своему мерзавец.

Михаил Шкловский: Если разбирать Подхалюзина, он подхалим. Он подстроился, на него переписали дом и лавки, после этого человек может спокойно брать эти векселя и убегать. Уезжать. Через офшоры деньги куда-то отправлять и на Гоа жить до конца своих дней. Но он же остается в семье. Это же не шутка, он же сватается и женится на Липочке не для того, чтобы у него было много денег, а собирается строить семью. Он ей угождает не потому, что у нее деньги, а потому что она хороша. Он о таком и мечтать-то не мог, а тут представился такой случай! Почему он идет в конце спасать Большова? Потому что ему жалко его? Да. Потому что он боится, что Большов его сможет как-то перехитрить, и опять начнется какая-то игра, он потеряет деньги? Да. Я не могу принять никаким образом поступок Большова. Дочка не хочет выходить замуж за рабочего. Да и был бы он не рабочим, а богатеем – не хочет. Я бы никогда в жизни своей дочке такого не сказал и за ставил бы ее. Сейчас нравы другие. Этого я не могу никак по-человечески оправдать. В этом смысле Большов, конечно, гад.

Вопрос от зрителей: Есть ли разница, играть на Маленькой сцене или на Большой?

Ольга Бигильдинская: Хочу заметить, что спектакль вышел на Малой сцене, потом был перенесен в формат камерного спектакля, играющегося на Большой сцене.

Татьяна Матюхова: Для меня очень большая разница. На Маленькой сцене можно плести «кружева» в отношениях, в тексте. Но, с другой стороны, нам было очень тесно, потому что в каких-то сценах, которые требовали от нас выплеск эмоций, там нельзя было кричать, нельзя было вырваться. Большее пространство это позволяет, это плюс Большой сцены. С другой стороны, мы стали терять тонкость наших душевных переливов между друг другом, полутонов.

Дарья Семенова: Согласна. Мне кажется, на Большой сцене есть воздух, мне радостнее там, полетнее.

Сергей Печенкин: На гастролях у нас были варианты, когда мы играли, как на Большой сцене – зритель сидел в зале, а мы играли на сцене. Залы были чуть меньше, чем в нашем театре, но, тем не менее, на 300, 500 мест. Мне кажется, это лучше. А «кружева», может быть, теряются из-за того, что не так часто спектакль идет.

Вопрос от зрителей: Имеет ли для вас значение опыт старых постановок Островского в Малом театре? Обращались ли вы к опыту прежних постановок?

Татьяна Матюхова: «Свои люди – сочтемся» шел в театре Маяковского. Мы о нем говорили и пытались посмотреть. Но было сразу понятно, что мы рассматриваем конкретно эту пьесу совершенно в другом ракурсе. Если говорить о постановках, которые шли в советское время, то они повлияли, может быть, на то, что мы как раз старались подальше отойти от этих спектаклей.

Дарья Семенова: Понятно, что мы все равно так играть не сможем, потому что была другая идеология, актерское существование. Если ты будешь пытаться это повторить, то это будет выглядеть глупо, неорганично и странно. Повторять то, что делали эти люди, мне кажется, бессмысленно. Нам нужно находить что-то созвучное нашему существованию и нашему времени.

Вопрос от зрителей: Липочка – это любовь Подхалюзина, или амбиция?

Михаил Шкловский: Не согласен с тем, что это не любовь, она же у всех разная. Это амбиция реализоваться, состояться, как муж, через дело, через финансы и так далее и так далее.

Егор Равинский: Я хотел бы добавить, вспоминая свою первую влюбленность, еще в школе. Она у меня почему-то неразрывно с амбицией была связана. Эта девушка была самая красивая, она выиграла конкурс красоты, и я даже не знаю, какие факторы на меня сильнее влияли: амбиции или внешние данные. Любовь и амбиция могут быть неразрывны.

Ольга Бигильдинская: С художником Алексеем Вотяковым Егор работает не первый раз, это творческий тандем. «Лес» вы вместе ставили, и спектакль по Чехову в Омской драме. Скажите, какой элемент в сценографии Вы считаете центральным в этом спектакле, говорящим? И какие элементы сценографии у актеров самые любимые и почему?

Михаил Шкловский: Я очень люблю Алексея Вотякова, считаю его выдающимся художником, замечательным, прекрасным человеком. Он потрясающий художник по костюмам. Алексей пришел не как это бывает, перед выпуском спектакля, а пораньше. Мы как раз искали образ Подхалюзина. Он принес свои эскизы, и они мне очень помогли.

Егор Равинский: Для меня были принципиальны две вещи: чтобы Большов был не старый, и чтобы это не было в купеческой гостиной, где само место располагает посидеть: кресла, диваны, столик. Место действия должно было быть деловое. Поэтому родился вот этот склад, где делаются сделки, куда приносится товар, где идет весь учет, где люди друг за друга цепляются по каким-то делам, по каким-то вопросам, словам. Само пространство Маленькой сцены располагало к такой сценографии склада, магазина, холодного, делового места, которое в то же время согревается людьми.

Татьяна Матюхова: Мне эти ящички нравятся! На них и сидеть можно, и в эти ящички все раскладывают. И главное, нигде ничего не перепутать. Они рабочие все. А платье? У нас же с Аней не меняется платье, но у нас меняются платки, которые тоже придают антураж внутреннему ощущению. Когда я увидела эскиз, мне, как и Мише, это очень помогло. Именно это платье в горошек, платки, коса, эта законченность образа.

Дарья Семенова: Еще текст, который написан в начале спектакля на доске этой прекрасной, закрывающей сейф: реестр товаров, что продано, что куплено. Текст с «ятями», и нужно было, чтобы он был написан грамотно. Мы просили Александра Санько, лингвиста, поправить его. В итоге у нас совершенно грамотная надпись с «ятями», «ерами» и разными другими буквами, которых мы уже не знаем.

Сергей Печенкин: Одна из главных задач сценографа – создать какой-то свой мир, мир именно этого спектакля. Здесь, мне кажется, он создан. Такой уютный, хороший, и главное, что очень осмысленный. Иногда бывает придумка сама по себе красивая, но кажется, что к спектаклю прилеплена, от головы взята, а здесь это очень сильно помогает по смыслу. Нам уютно в этом пространстве, и зритель, мне кажется, тоже входит в какой-то новый мир.

Вопрос от зрителей: На сцене вы себя ощущаете, как, допустим, себя, Анну Ковалеву, которая играет Аграфену Кондратьевну, или таки как Аграфену Кондратьевну? То есть, ваш персонаж – это скорее маска или шкурка, как у царевны-лягушки?

Анна Ковалева: Это совокупность всего. Есть момент некой трансформации. Есть спектакли, где я играю абсолютно без грима возрастные роли. Я не знаю, что происходит с лицом, у меня почему-то сразу и морщины, и второй подбородок. Это внутреннее что-то.

Александр Гришин: На самом деле, все меняются. Я надеваю, как шкурку лягушки, другую одежду и меняется мое поведение. Иногда в жизни начинаю говорить какие-то вещи, которые Гришин не скажет. Допустим, если я играю Сковородникова, я начинаю вести себя так, как он. И это происходит само собой. Мне кажется, это происходит у всех артистов.

Михаил Шкловский: Это расхожий вопрос, который очень часто зрителей интересует. О том, что говорит Саша, можно подумать: «Вот, человек перевоплощается». Но если ты чувствуешь себя другим человеком – это клиника. Если ты видишь человека на сцене, обращаешься к нему «папа», и думаешь, что это твой папа, тебе нужно в психиатрическую больницу. Есть много историй, который создают этот миф. Например, как Аль Пачино, который снимался в фильме «Запах женщины» и играл слепого, где-то там споткнулся, что-то себе повредил. Это происходит потому, что чтобы играть слепого, нужно совершенно по-другому распределять внимание. И если он это делает, он продолжает работать над ролью и пытается смотреть так, как ему нужно, чтобы играть слепого, и, естественно, он может не заметить какой-то провод и споткнуться. Это работа и кто-то хорошо ее делает, кто-то хуже. Кому-то верим, кому-то нет.

Вопрос от зрителей: Когда вы не на сцене, между своими выходами, пока идет спектакль, вы остаетесь своим персонажем?

Сергей Печенкин: Я за себя скажу, но мне кажется, мы становимся обратно людьми. У Михаила Чехова есть такое упражнение. Ты черту переходишь – ты персонаж. Вот я переступаю порог сцены – я Рисположенский Сысой Псоич. Шаг назад делаю – я уже Сергей Владимирович Печенкин.

Вопрос от зрителей: Как вы считаете, все ли удалось вам исполнить в этом спектакле, или же были такие моменты, которые не удалось передать зрителю?

Егор Равинский: Саша Гришин должен был метать ножи с шести метров в стенку, где написан товар. Мы долго тренировались, но решили не рисковать в этом маленьком пространстве, потому что нож от стены отскакивал. Поэтому сейчас он метает его с расстояния полутора метров. Хотя было бы эффектнее, если бы он метал его с противоположного конца сцены.

Вопрос от зрителей: Островский – школьная программа, и наверняка к вам приводят целые классы детей. Какой зал вам больше нравится? Когда приводят школьников, или когда разнородная масса?

Александр Гришин: Я помню один спектакль, когда Даша приходит и говорит: «Школьники!» И мы сыграли спектакль так, что эти школьники потом стояли и кричали: «Браво!» Вот и все. Здесь дело в артистах. Если мы правильно и честно делаем свою работу, можно взять внимание любого зрителя. Мне кажется, в этом спектакле мы работает честно и нам самим это нравится. Когда-то мои учителя говорили, что если ты получаешь удовольствие на сцене, обязательно это передастся зрителю.

Ольга Бигильдинская: Мы недавно брали интервью у одной актрисы. У нее в одном спектакле была отрицательная роль, и на поклонах она испытывала настоящую ненависть со стороны зрителей. Такую же, какую зрители испытывали к ее героине. Что испытываете вы на поклонах?

Александр Гришин: Я получаю только радость, потому что ты видишь глаза людей, это здорово. Если спектакль прошел хорошо, честно, с нашей стороны без косяков, если мы выбрались с честью из каких-то ситуаций, которые во время спектакля возникают, я испытываю радость и любовь к людям, которые рядом. У нас очень хороший состав. Я получаю удовольствие от каждой сцены.

Михаил Шкловский: Когда на поклонах мы идем по кругу, заложив руки за спину, как арестанты, в этом смысле мы объединяемся со зрителем, и есть какое-то хорошее ироническое отношение к этой истории.

Ольга Бигильдинская: Подводя итог этой работе, за что вы благодарите Островского? Почему вы рады, что Островский появился в вашем репертуаре и в вашей жизни?

Александр Гришин: Я благодарю за одну из самых лучших ролей мирового репертуара. Сыграть в 41-42 года Самсона Силыча не всем удается. Это здорово. Артист растет на ролях, а у Островского очень крутые характеры прописаны, очень интересные. Я думаю, что все участники спектакля учатся каждый раз. Каждый спектакль для нас – учеба. В очередной раз проверяешь себя, и есть возможность расти на этой работе. Я бы еще хотел поработать с Островским и еще какую-нибудь пьесу сыграть, потому что было бы очень интересно себя проверить.

Татьяна Матюхова: Островский – это подарок для любого артиста, потому что он один из величайших драматургов русского театра. Я буду повторяться с Сашей, потому что любая роль, то, как она написана – это такая школа для артиста! Независимо от того, маленькая роль или большая. Просто соприкосновение с этим драматургом – очень серьезная работа.

Сергей Печенкин: Всегда в таких шедеврах, у таких мастеров, как Островский, есть какая-то тайна. Наверняка на эту тему написано много пьес, романов и чего-то еще, но здесь, благодаря колоссальному мастерству, все равно есть какая-то тайна. Раз – и это бередит твою душу!

Дарья Семенова: На самом деле, очень хорошие слова были сказаны. Буду уже повторяться, что ты растешь на ролях, и это огромная удача. Еще очень здорово, что ты прикасаешься к искусству классика не только как к школьной программе, а что это касается тебя лично. Потому что, когда ты начинаешь играть, ты хоть какое-то представление начинаешь об этом иметь.

Анна Ковалева: Несмотря на всю критику именно персонажей, их каких-то качеств, заложенных самим Островским, обличающим купечество, я хочу сказать, что в нем удивительно. Когда я смотрела со стороны, у меня такая симпатия была! Не было такого, о чем часто пишут – про отвращение, какие-то жуткие вещи, какие-то ценности. У меня возникла симпатия и жалость к этим персонажам. Я благодарна Островскому за эту многогранность образов.

Егор Равинский: Я благодарен Островскому за то, что он написал пьесы, которые нас всех вместе собирают.

Ольга Бигильдинская: Мне кажется, очень важно, что в рамках нашего проекта мы поговорили об Островском. О человеке, который представляет огромную ценность для истории мировой культуры. Он написал 47 оригинальных пьес и 7 пьес в соавторстве, был заведующим репертуарной частью Московских императорских театров, руководил театральным училищем и вообще сделал огромный вклад в историю театра.

Подготовила Александра Ерошенко