Чеховиана Алексея Бородина

Онлайн-встреча с создателями спектаклей «Чехов-GALA» и «Вишневый сад» в проекте «ТЕАТР+»

27.06. 2020

В продолжение Молодежного образовательного проекта «ТЕАТР+» 26 мая состоялась встреча «Чеховиана Алексея Бородина» с создателями спектаклей по пьесам и водевилям А.П.Чехова. В разговоре со зрителями приняли участие режиссер спектаклей «Вишневый сад» и «Чехов-GALA» Алексей Бородин и актеры Лариса Гребенщикова (Раневская), Дарья Семенова (Аня, Наталья Степановна), Ирина Низина (Варя, Попова), Татьяна Матюхова (Дуняша, Мерчуткина), Алексей Веселкин-ст. (Шипучин), Петр Красилов (Петр Трофимов, Ломов). Предлагаем вам фрагменты стенограммы встречи. Ее ведет автор проекта, руководитель Экспериментального центра по работе со зрителями РАМТа Ольга Бигильдинская.

Ольга Бигильдинская: В нашем театре (ЦДТ и РАМТе – прим. ред.) Чехова практически не ставят. В 1936 году вышел «Чеховский спектакль» в режиссуре Иосифа Матвеевича Раппопорта, но не известно, что входило в состав этой постановки. В 1955 году для показа на целине Иваном Дмитриевичем Вороновым и Анной Алексеевной Некрасовой выпущены водевили «Медведь» и «Предложение». В следующий раз у нас ставили Чехова только в 1994 году. Это был спектакль Инны Ивановны Савронской «Предложение. Юбилей» – выпускной спектакль курса, на котором училась Татьяна Матюхова. Она играла там роли Натальи Степановны и Татьяны Шипучиной. Следующий по хронологии – спектакль «Вишневый сад», который поставил Алексей Владимирович Бородин в 2004 году.
Большие режиссеры Чехова никогда не брались за Чехова в начале творческого пути. Алексей Владимирович, получается, что Вы тоже не исключение. Скажите пожалуйста, почему Вы так долго шли к Чехову? Почему Вас не сводила с ним судьба раньше? Почему Вы все-таки решились его поставить и почему выбрали именно «Вишневый сад»?

Алексей Бородин: Надо судьбу спросить, почему я раньше не думал о том, чтобы его ставить. Хотя «Три сестры» и другие пьесы мне страшно нравились. Потом, когда мне уже стукнуло много лет, я подумал: «Ты всю жизнь не ставил Чехова. Ты так его никогда и не поставишь!». Перечитал «Вишневый сад». Меня совершенно поразил третий акт. Тем более, мне казалось, что у нас он может идеально разойтись по ролям.

Ольга Бигильдинская: Почему Вы все-таки не поставили «Три сестры»?

Алексей Бородин: У нас такая труппа замечательная, что, получается, «Три сестры» могут играть много людей и нельзя выбрать, кто же должен играть.

Ольга Бигильдинская: Как Вы думаете, будете Чехова еще когда-нибудь ставить?

Алексей Бородин: Тут как получится, откуда ж я знаю? Тут же импульсы разные очень бывают. Могу сказать, как возник у нас «Чехов- GALA». Очень смешно. В том сезоне у нас ставилось невероятное количество спектаклей. По-моему, в это время и Карбаускис ставил, и молодые режиссеры бесконечные, а мне-то что делать? Все ставят спектакли, а я и ни при чем. Тогда я подумал, что надо взять какую-нибудь маленькую пьесу Чехова на трех человек, сговориться с артистами и репетировать в выходной день. А потом, когда уже пришла в голову идея соединить эти пьесы, я уже немножко всех раздвинул локтями. Благо, был чеховский фестиваль, и мы вошли в его программу. Мы выпустили «Чехов-GALA» за два месяца.

Ольга Бигильдинская: Меня искренне интересует: когда в вашей актерской жизни появляются роли мирового репертуара – это очень страшно? Есть ли ощущение, что вас придавливает груз истории постановок, ответственности за то, как будете делать это вы?

Лариса Гребенщикова: История постановок не придавливает, зачем соревноваться на этом поле? А если говорить о роли – конечно, страшновато. Получить ее – удача в твоей жизни. Хочется оправдать надежды режиссера. Всегда боишься, получится или нет. Тем более это такой материал, над которым можно много-много работать. Мы играем спектакль не один год, и каждый раз, когда готовишься к нему, перечитываешь текст и думаешь: «Вот это я пропустила! Вот это я не сделала! А сегодня я бы хотела по-другому чуть-чуть сыграть». Ты становишься старше, но понимание еще приходит и приходит, и вот такие роли у таких драматургов бесценны. Я люблю просто перечитывать пьесы Чехова и, читая, думаю: «Как я раньше этого не слышала? Как этого не замечала?». Вот таков он Чехов и этим невероятно ценен.

Ольга Бигильдинская: Готовясь к этому разговору, я перечитывала разные тексты про наш спектакль. У нас в «Рамтографе» в 2009 году была публикация «О пользе "Вишневого сада". Из записок филолога» про наш спектакль. Автор статьи – аспирантка педагогического университета (автор статьи Е.Ерохина – прим. ред.) – высказала такую мысль, что «пьесу невозможно полюбить со всей полнотой, пока не увидишь ее на сцене». Мне кажется, есть еще один нюанс – пьесу невозможно понять со всей полнотой, пока ты не начал над ней работать. Перечитывая стенограммы репетиций чеховских пьес разными режиссерами, я вижу, что такого подробного разбора никакой филолог не делает. Когда вы начали всерьез работать и разбирать чеховские тексты, что них вас удивило, восхитило, напугало? Чехов же был большим реформатором, и без него не появился бы Станиславский таким, каким мы его знаем. Когда Чехов создавал «Чайку», в письме Суворину он написал: «Пишу ее не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены». Это «страшно вру против условий сцены» вам видно было в текстах Чехова?

Алексей Веселкин: Сначала я хочу сказать по поводу Вашего замечания, как понимать Чехова, не увидев спектакль: можно увидеть такой спектакль, что навсегда забудешь такого автора, как Чехов. Он автор очень сложный, и нет ничего скучнее и отвратительнее плохо поставленного Чехова.
У меня нет никакого страха перед любой литературой, потому что ты защищен режиссерским решением и входишь в этот материал, не осознавая его величия и всей мощи. Ответственность появляется в результате работы. Потом, когда уже показываешь спектакль, появляется ответственность, потому что ты представляешь не Чехова, а именно коллективное представление о том, как сейчас конкретные артисты и режиссер-художник понимают или воспринимают этот текст, темы, театр, пространство.
Я смотрел спектакли – мне повезло – «Три сестры» Питера Брука, «Вишневый сад» Эфроса на Таганке в декорациях Левенталя, 2 спектакля Питера Штайна и наш спектакль. «Вишневый сад» и считаю, что спектакль Алексея Владимировича укладывается в этот ряд масштабного и своеобразного понимания, потому что Чехов без театра ничего не значит. Это феномен.
И последнее. Алексей Владимирович нам всегда говорил: «Давайте играть одноактные пьесы как серьезные, большие произведения Чехова», – потому что велик соблазн за шиком, за бурлеском этого текста перечеркнуть самого Чехова.

Ольга Бигильдинская: Вернемся к вопросу. Та девушка-филолог высказывала мнение, что в школе не нужно проходить «Вишневый сад», а если его проходить, то нужно пойти на рамтовский спектакль…

Татьяна Матюхова: Если вспоминать, что мы читали в школе, Чехов действительно казался скучным, неинтересным. А Чехов же очень тонкий в душевном строении, в том, что между людьми происходит. Когда структура его текстов начинает оживать на сцене, одухотворяться с помощью режиссера, актеров, то возникает «тот самый Чехов».

Алексей Бородин: Между прочим, Чехова вообще мало кто читал. Это очень видно по зрительному залу. Просто случай – ради смеха сказать. Я стою, смотрю «Вишневый сад», и в зрительном зале сидят две тетеньки, которые явно что-то читают, в театр ходят. (А в пьесе Епиходов постоянно говорит, что застрелится, потому что жизнь у него как-то не удается. У Чехова есть знаменитое место: – «звук лопнувшей струны». У нас в спектакле тоже есть этот звук). И тут одна дама при этом звуке говорит другой: «Застрелился все-таки!» То есть пьес вообще люди не читают. Какой нормальный человек читает пьесы?

Алексей Веселкин: Алексей Владимирович, Вы во всем правы! Действительно, нормальный, вменяемый человек читать пьес Чехова не будет, конечно. Там же не написано, кто куда побежал, у кого что отобрал. Драматургия не учитывает вот этих пустот, которые заполняются художниками, поэтому нормальному человеку тексты пьес неинтересны, а у профессионалов, наоборот, вызывают оторопь, потому что как раз в этих пустотах между диалогами и трилогами существует некая возможность прикоснуться к Чехову.

Ольга Бигильдинская: В этом новаторство чеховской драматургии, за которое его и любят, собственно. У Чехова никогда ничего исчерпывающе не объясняется. Не объясняются до конца характеры, ситуации, нет оценок. Все дается пунктиром. На самом деле, наверное, именно это и дает такое широкое поле для интерпретаций Чехова. Я процитирую Наталью Каминскую, которая после «Вишневого сада» сделала публикацию про наш спектакль. Она говорит, что «перед нами свойственное режиссеру Алексею Бородину искусство медленного, подробного чтения. Но на сей раз чтение это не столько вдумчивое, сколько исполненное щемящего сострадания, <…> невольного пиетета: "Чехова играем!"». Мне это напомнило публикации про самый первый мхтовский спектакль «Три сестры» в 1901 году. Та постановка стала очень популярной, и зрители ездили в МХТ как в гости к Прозоровым. В этом смысле мне очень нравятся воспоминания Алексея Владимировича в его книге, где он пишет, что для него эти герои как родные: «Люба, Леня». Для того, чтобы поставить вот такого Чехова про живых людей, которые ассоциируются с нами, нужно ли испытать чувство родства к эти героям?

Петр Красилов: Не то что чувство родства надо испытать или какой-то близости. Мне кажется, неправильно говорить, что Чехов непонятен, загадочен, мистичен. Почему он любил свои пьесы называть комедиями? Потому что каждый из его персонажей встречается нам на пути. Эти люди присутствуют вокруг нас. Поэтому такие комедии сначала кажутся смешными, а потом, если вдуматься, ситуация перестает быть забавной и становится притчей во языцех. Надо просто ассоциировать героев с тем, что ты знаешь, что ты видел.

Алексей Бородин: А чем эти герои вообще отличаются от нас с вами?

Петр Красилов: Я об этом и говорю, что ничем.

Алексей Бородин: Да, ничем. Это все про нас. Совершенно ясно, например, что жизнь у всех трудная и сложная, но тем не менее люди живут и мы живем с вами, несмотря на то, что сейчас находимся в довольно ужасной ситуации, если говорить честно. А мы живем и даже собираемся на конференции. Чеховские герои – мы все. Если говорить про «Вишневый сад», то, конечно, там потрясающие люди живут, потому что совершенно безвыходная ситуация, безысходная. С первой минуты ясно, что вишневый сад продадут… Чехова не стало в 44 года, и он знал о своем уходе задолго, однако же жил. У нас с Ларисой Ивановной есть любимая фраза, которую он пишет Книппер-Чеховой, своей жене, находясь в Ялте, будучи очень больным: «Будь бодра, не хандри или хотя бы делай вид» (цит. по словам режиссера – прим. ред.). Вот это – потрясающая установка. Как мне кажется, у Чехова совершенно нет ноющих людей. Они переживают, страдают, но как? Мы все переживаем и страдаем, но продолжаем жить или нет?
Чехов – мастер, на котором вырос весь следующий век, родивший потрясающих драматургов вплоть до нашего любимого Стоппарда, с кем мы много работаем. Леша правильно говорит, что он международный автор. Самый международный автор из всех! Его ставят очень-очень много, и по-разному.
Уже прозвучало, что в пьесах Чехова нет назойливости. Почему он пишет пьесы, а не романы? Меня всегда это интересовало. Мне кажется, потому что ему нельзя писать текст от автора, чтобы он говорил: «Этот хороший, а вот этот плохой, а вот у этого недостатки». Иногда я смотрю Чехова и меня удивляют мрачные спектакли. Мне кажется, в нем столько потрясающего юмора, и тема главная, сквозная: «Надо жить!». Причем жить не занудно. Вот эта переполненность людей жаждой жизни оборачивается страшным юмором. Мы с вами живем очень похоже. Это сейчас мы вдруг объединились, когда разошлись по углам и захотели встретиться. Но стоит нам встретиться, я уверяю, как все побегут по своим делам и никто друг друга не будет замечать. На этом мы построили спектакль «Чехов-GALA». Когда мы репетировали, нам было хорошо, потому что мы встречались с чем-то таким настоящим, когда никто не корчит из себя серьезного, а все живут свою жизнь, и каждый, как и мы с вами, имеет право на это. Раневская приезжает прощаться с вишневым садом, и ей это предложение Лопахина сделать из сада толковое дело не подходит. Вот это несоответствие между людьми, происходящее не зависимо от них. Они просто такие люди и так живут. Вообще для того, чтобы жить, нужно иметь много мужества, много энергии, чтобы каждый день вставать с утра и снова жить.

Ольга Бигильдинская: Я хотела прочесть одну чеховскую цитату как раз к тому, что Вы сейчас сказали, чтобы резюмировать: «Требуют, чтобы были герой, героиня, сценические эффекты. Но ведь в жизни люди не каждую минуту стреляются, вешаются, объясняются в любви. И не каждую минуту говорят умные вещи. Они больше едят, пьют, волочатся, говорят глупости. И вот надо, чтобы это было видно на сцене. Надо создать такую пьесу, где бы люди приходили, уходили, обедали, разговаривали о погоде, играли в винт…, но не потому, что так нужно автору, а потому, что так происходит в действительной жизни». Вот, собственно, Алексей Владимирович, Вы своими словами эту чеховскую мысль озвучили. Скажите, а бывает ли смешно репетировать Чехова?

Ирина Низина: Мне кажется, на любых репетициях бывает смешно репетировать. Но для меня Чехов был немного другим, чем для Алексея Владимировича. Мне кажется, у большинства его персонажей безысходная жизнь. У меня даже всегда было ощущение, что они идут не к жизни, а к смерти – целенаправленно, сами, роясь, копаясь в себе и не давая себе возможности жить.

Ольга Бигильдинская: И у Вас не изменилось это ощущение? Осталось до сих пор таким?

Ирина Низина: Я прочла когда-то драматургию Чехова в школе, и у меня было одно ощущение. Оно очень сильно менялось. Тогда это была какая-то нежность, небесность, если говорить метафорически. Когда мы стали репетировать, у меня что-то очень долго внутри не выходило, не складывалось. Это я сейчас про Варю говорю. Мне вообще он показался дурацким писателем, и я его невзлюбила страшно. С Чеховым жить – это как с мужем или с женой. Всегда есть качели туда-сюда. У меня очень неоднозначное отношение к нему, потому что он очень личностный автор. В разные периоды жизни, если мы возвращаемся к Чехову, нам ближе то один персонаж, то другой. Я имею в виду не возраст, а состояние души.
И еще к вопросу о школе. Мне кажется, многие произведения из школьной программы надо напрочь убирать, но это не касается Чехова. Это автор, который понятен, у него очень много пластов. И юный очень человек может получить те эмоции, те мысли, в которых сейчас пребывает и которые будут близки ему.

Татьяна Матюхова: Я скажу о нашем дипломном спектакле, потому что он у нас вырос вообще из самостоятельных работ. Мы репетировали очень весело. Но такой праздник был, потому что мы погрузились. Репетировали по ночам, усталости не чувствуя. У нас фантазия просто искрила Чеховым. Мы даже останавливали друг друга, чтобы не было слишком много этих придумок, чтобы оставался сюжет. То же самое касается и Чехова, которого мы с Алексеем Владимировичем репетировали. Времени было мало, и он быстренько поделил всех, сказав: «Ну вот этот кусок вы там сами попробуйте с Инной Ивановной» (И.А.Савронская – режиссер-ассистент – прим. ред.), – и когда у нас с Алексеем Анатольевичем Блохиным вдруг вырвалось то, что там на скамейке происходит, – это было весело, здорово.

Алексей Веселкин: Вы знаете, хорошо, что Вы задали этот вопрос, потому что ничего веселого я не испытываю на репетициях Чехова. Замечательный комедиограф Гайдай считал, что если на съемочной площадке кто-то начнет смеяться, то этот трюк не сработает, а если гробовая тишина, то в результате это в фильме будет работать. Алексей Владимирович осознанно настаивал на том, чтобы мы играли серьезно, потому что в какой-то момент мы стали делать некое ситуативное представление о чеховском тексте, чего в его тонких настройках не было, как казалось Алексею Владимировичу.

Татьяна Матюхова: Веселье – не результат, к которому мы идем, веселье внутри. Это некая легкость, в которой ты все равно испытываешь удовольствие от того, что ты играешь. Если ты делаешь это на полном серьезе, результат будет смешным для зрителя.

Петр Красилов: Легкость появляется тогда, когда ты понимаешь, о чем говоришь, понимаешь всю остроту ситуации. На репетициях не было весело, потому что мы должны были разобрать саму ситуацию до самых мелочей. Одноактные пьесы короткие, поэтому в малую единицу времени надо было уложить глобальную ситуацию: у каждого персонажа в этих маленьких пьесах мир переворачивается с ног на голову. Моя роль в «Предложении» занимает 25 минут. Это не так много. Но при этом за эти 25 минут я должен сойти с ума. Это надо сделать по-настоящему, потому что, когда ты сходишь с ума по-настоящему, со стороны это очень смешно. А вот когда ты делаешь некую пародию на то, как человек сходит с ума, вот тогда получается ни то, ни се. И это уже точно не Чехов.

Вопрос от зрителей: Зачем приезжает Раневская? Потому что имение поставлено на торги или же таким образом она хочет достать денег и уехать в Париж? Мне не понятно, чем живет Раневская. Чем наполнен ее второй план?

Лариса Гребенщикова: Она убегает из Парижа, и там в тексте это сказано, ее потянуло вдруг на родину. Чем может жить человек, который приезжает в тот дом, в котором прошло его детство, где сад и все остальное? Она ведь достаточно израненная приезжает оттуда. Когда едем домой, мы всегда рассчитываем на какое-то понимание, на то, что там-то можно прийти в себя, отдохнуть. Потом она убегает из этого сада обратно в свою жизнь, без которой Раневская была бы не Раневской. У нее нет такого места, где бы она могла жить постоянно. Она живет там, где любовь, которая, в данном случае, сейчас в Париже. Раневская – удивительный персонаж, какой-то женщины-женщины. В любой ситуации она все равно будет бодра, весела или делать вид, что так оно и есть. И по-другому жить она не может.

Ольга Бигильдинская: Любит ли Лопахин Раневскую?

Лариса Гребенщикова: Смотря что подразумевать под словом «любовь». Во всяком случае, мне кажется, это какая-то его огромная привязанность. Может быть, даже предложение он Варе не делает, потому что понимает, что это совершенно другое.

Алексей Бородин: Он так рад вначале, что у него есть идея, как спасти это имение, разбить на участки, и он с такой радостью и с такой уверенностью, что спасет ее, и она будет прекрасно жить…

Ольга Бигильдинская: А почему Лопахин, любя Раневскую, не может подарить ей этот сад?

Алексей Бородин: Он никак не может его подарить, даже если бы захотел. Он занят строительством жизни своей и жизни вообще, и энергия его направлена на то, чтобы изменить что-то. Он знает, что сделать так, как предлагает она, не получится. Он никогда не поймет, что такое для нее эта красота, этот вишневый сад. Там у нее чудные слова: «Сад, ты снова молод… и я переживу, несмотря ни на что» (цит. со слов режиссера – прим. ред.). Мне кажется, для нее этот сад, так же, как всех нас, есть что-то, что нас держит в любых обстоятельствах. Она на самом деле могла бы послушать Лопахина и взять эти огромные деньги и шикарно жить в Париже. Но она не может себе этого представить почему-то. Помните, она говорит: «Вы ничего не понимаете»?

Ольга Бигильдинская: И еще она говорит: «Дачники – это такая пошлость».

Лариса Гребенщикова: Но она ведь уже далека от этого сада, и когда говорит: «Ты молод, как бы я сейчас хотела быть такой же молодой, забыть это все» (цит. со слов актрисы – прим. ред.), – то происходит переоценка, понимание, что такое для нее вишневый сад именно сейчас, в этот момент ее жизни.

Ольга Бигильдинская: А как вы думаете, если бы Лопахин подарил бы ей этот сад, она бы все равно уехала?

Алексей Бородин: Она тем более бы уехала.

Лариса Гребенщикова: С деньгами-то? В Париж? Мне кажется, что да. В саду все цветет, но вот та доля бессмысленности – с точки зрения других людей – и делает человека человеком. Да, бессмысленно, но это есть то самое, что нас держит и поднимает надо всем. А Лопахин при всем своем желании не может ни так думать, ни так чувствовать.

Алексей Бородин: Мне кажется, сейчас мы вообще говорим о самом главном. В Чехове есть противоречие жизни, которое очень важно принять нам всем. Когда примешь жизнь, как противоречие, ты начинаешь жить.

Ольга Бигильдинская: Есть интересное понятие про чеховские пьесы, которое высказывает литературовед Владимир Борисович Катаев, что это такое «резонантное пространство», в котором перекликаются одинаковые темы, мотивы. При чем это может происходить в рамках одной пьесы, а может – в разных произведениях. Он говорит, что есть близнечные тексты, в которых темы и герои перекликаются. Очень интересно, что образы Пети и Ани перекликаются с образами Ирины и Тузенбаха в «Трех сестрах», как мне кажется. Алексей Веселкин сегодня сравнил образ Ломова с Тузенбахом, а я бы хотела сравнить образ Пети с Тузенбахом. Как Вы считаете, какое будущее ждет Вашего Петю Трофимова? Действительно ли он уедет, начнет работать? Получится ли у него, в отличие от Тузенбаха, свою жизнь изменить? Готовы ли Петя с Аней начать новую жизнь? Насколько история с «Тремя сестрами» проецируется на вашу?

Петра Красилов: Петя Трофимов больше ассоциируется с современным блогером. С человеком, который очень много говорит, очень яростно, ярко, местами доказательно, с примерами, но при этом ничего не делает. А дело и разговор – это разные вещи. Поэтому незавидная судьба у Петра Трофимова. Дальше своих громких заявлений он не пойдет, к сожалению.

Ольга Бигильдинская: Какие из мыслей Пети Трофимова Вам самому очень близки, а какие кажутся полнейшей глупостью?

Петр Красилов: Я не могу сказать, что он говорит какие-то неправильные вещи, потому что он говорит все очень верно. Говорит, что надо начинать с себя, но при этом не начинает с себя – он только разговаривает. В этом его беда. Вообще в этой пьесе в одном месте собраны абсолютно разные люди, которые одновременно говорят, наслаждаются тишиной, вечером, закатом, но не слышат друг друга. В этом трагедия этой комедии.
У Петра Трофимова есть определенное отношение к Ане, и оно не лишено, как мне кажется, простого физиологического человеческого влечения. И сложность их взаимоотношений заключается в том, что ему свою умозрительную революционность надо как-то уложить в то, что ему хочется как человеку, как мужчине по отношению к женщине. Это трудно очень сделать.

Дарья Семенова: Я бы поспорила. Он любит ее уши. Была бы не Аня, была бы какая-то другая, которая смотрела бы ему в рот – ему главное вливать это в нее. Он из тех, которые вливают в уши всю жизнь.

Петр Красилов: Это слишком плоским человеком делает Петра, а я не хочу делать его плоским. Все-таки он любит. И он бы так не цеплялся за нее, если бы не испытывал к ней влечения как мальчик к девочке.

Ольга Бигильдинская: И он заговаривает Раневскую вот этим вот «мы выше любви», чтобы она не беспокоилась?

Петр Красилов: Тут не в этом дело. В его концепцию не вписываются плотские наслаждения, поэтому ему надо каким-то образом оправдать свою любовь. Ему надо это оправдать с его политической точки зрения, чтобы не чувствовать себя виноватым. Он вообще не любит чувствовать себя виноватым.

Дарья Семенова: А кто любит?

Петр Красилов: Ну есть люди, которые любят пострадать.

Дарья Семенова: Это не про чеховских персонажей, как мы уже выяснили. Здесь никто не страдает. Аня – это абсолютный парафраз мамы, Раневской. Там есть текст: «Я так любила вишневый сад, мне казалось, что это самое лучшее место на земле, а теперь я люблю...» (цит. по словам актрисы – прим. ред.) как будто бы Петю, но она прямым текстом это не говорит. Она просто перенесла на Петю ту самую бесполезную красоту. Она говорит: «Вы так хорошо говорите!». Ей не нужно, чтобы он что-то делал, он слишком хорошо говорит. Поэтому это абсолютная Раневская, только маленькая.

Ольга Бигильдинская: Работать она не будет?

Дарья Семенова: Произойдет все то же самое, что произошло с мамой. Я не думаю, что она что-то реализует, потому что она настолько же подвержена этой любви к бессмысленному и прекрасному.

Петр Красилов: Мне кажется, если представить, что Любовь Андреевна даст согласие на то, чтобы Анна уехала с Петром, то Ане хватит недели-двух, чтобы понять, что такое жизнь по-трофимовски.

Дарья Семенова: Хорошо, что все закончилось на этом и мы не знаем, что будет дальше.

Вопрос от зрителей: Как Вы считаете, Чехов – основоположник русского театра абсурда?

Алексей Бородин: Жизнь абсурдна. Он это уловил потрясающе, может быть, как никто из писателей, первый. Он уловил эту невозможность соединения одного с другим. Это не значит, что герои «Вишневого сада» не любят друг друга. Тайна чеховской пьесы как раз в том, что люди никогда не смогут до конца понять друг друга и пути у них всегда будут разные, если они индивидуальности.

Вопрос от зрителей: Сейчас перечитываю рассказы Чехова. Поражает, насколько он штрихами прописывает ситуации, характеры героев, пейзажи. Насколько сложно актерам входить в роль и проживать ее в спектакле? Что помогает справляться с некоторой недосказанностью в произведениях Чехова?

Дарья Семенова: Так получилось, что мы очень хорошо друг с другом ладим, у нас хорошие взаимоотношения. И в очень многих вещах мы шли не по Чехову, а от наших личных ощущений и отношений между собой: по крайней мере, в «Вишневом саде» так сложилось.

Алексей Веселкин: Это процесс очень неоднозначный, потому что актеры и характеры все разные. Часто возникает удивительный альянс между людьми, которые друг друга не понимают, не любят, почти ненавидят. Между ними возникает искра, которая убеждает зрителя, что эти люди беспредельно любят друг друга. Потому что профессия – это не прямое отражение, это все-таки такой преломленный в процессе некий кристалл. А иногда бывает, репетируют очень легко и хорошо друг к другу относятся, а в результате личная энергия мешает тому, что происходит между персонажами, и ничего не выходит.

Татьяна Матюхова: Можно я чуть-чуть дополню по поводу пунктирности и недосказанности Чехова и к тому, что Даша говорила? В спектакле очень много наших каких-то взаимоотношений, потому что пьесы, как мне кажется, очень атмосферные. Когда создается эта атмосфера, возникает заполняемость этого пунктира. Его как раз наполняет жизнь.

Вопрос от зрителей: Насколько герои Чехова, их переживания, страхи, сомнения, современны и сейчас, в XXI веке?

Алексей Веселкин: Алексей Владимирович сказал же, что все то же самое. Просто слова расставлены по-другому. В XXI веке слова и речь более примитивны, потому что мы слова заменяем знаками. Чехов, может быть, как никто современен, потому что его отношение к природе человеческой, к взаимоотношениям мужчины и женщины, к тому, может или не может быть, способен или нет, у него наиболее ярко выражены. Нам просто кажется, что мы очень большие, интересные, а он на это давно посмотрел и понял, что трагедия – это комедия, или комедия – трагедия. Так человек и живет, между трагедией и комедией, и у него другого поля-то и нету, собственно говоря. Рубится вишневый сад, а за этим наступает что-то новое. То есть одна форма существования переходит в другую. В этом диалектика какая-то есть. Не поруби сад – не возникла бы эта потрясающая дачная культура. Вот и пойми правильно: надо было его продавать или нет? С какой-то точки зрения, надо, а с какой-то – не надо. Недосказанность – ключ чеховский, вопрос перед каждым индивидуумом возникает отдельно.

Вопрос от зрителя: Пьеса называется «Вишневый сад», все время идет разговор о вишневом саде, но ни одного действия в саду не происходит. Если они так любят этот сад, если им так озабочены, почему ни разу в этом саду не находились?

Алексей Бородин: Если бы мы снимали кино, тогда бы пошли в него. Представьте себе это на сцене: построили вишневый сад и там ходят люди. Ну что это будет? Мне кажется, Чехов же театр чувствует очень хорошо.
Мы так придумали с Бенедиктовым (С.Б.Бенедиктов – сценограф спектакля, главный художник РАМТа – прим. ред.), чтобы за прозрачным занавесом, который там есть, наш зрительный зал был как бы этим вишневым садом. Это же только кажется, что Чехов бытописатель. Он никакой не бытописатель. Это какое-то поэтическое, совершенно другое понятие о театре.

Петр Красилов: Просто нельзя его полностью буквально воспринимать. Он же метафоричен. И вишневый сад – это не просто место, где происходит действие. Для кого-то это место в душе каждого персонажа. И отношение к этому месту тоже у каждого персонажа свое.

Лариса Гребенщикова: В спектакле есть все время ощущение, что мы именно в саду. Я не знаю, как у других исполнителей, но меня это чувство никогда не покидает.

Вопрос от зрителей: Мне показалось, что главные движущие силы такого быстрого взлета Лопахина – чувство любви и еще большее чувство мести к Раневской. Насколько справедливо такое суждение?

Алексей Бородин: Я думаю, что месть тут – вообще неподходящее слово. Он никогда не забудет, как она его, когда он был мальчишкой, умывала, когда у него кровь текла из носа, потому что его отец избил.

Вопрос от зрителя: «Вишневый сад» вызывает ощущение, будто мой дом ограбили, унесли все, включая лампы. И вот я сижу в темноте в пустой комнате и не понимаю, как вернуть свет, тепло, уют и суть своего существования. В каких эпизодах искать другое прочтение и надежду?

Алексей Бородин: Мне кажется, что мы все с вами надеемся, что пройдет то, что происходит сейчас, и что-то изменится. Мы все равно надеемся, хотя и не знаем ничего.

Петр Красилов: Просто на самом деле не все спектакли, не все произведения дают четкие ответы. Они показывают ситуацию с разных сторон, с разных углов. Ты, как зритель, ее рассматриваешь и делаешь свой личный вывод, как к этому прийти или, наоборот, как избежать той или иной ситуации. Зрителю дается выбор. Наша задача – не навязать, а рассказать, как может произойти то или иное.

Ирина Низина: Я абсолютно согласна, что выбор дается: и надежду, и свет ты как раз выбираешь. Можно выбрать – идти за Лопахиным или за Раневской. Она живет вне реальности, создавая свою, в этом и есть ее свет. Но зрителю может показаться, что все рушится, а ей нипочем. У каждого есть выбор, и если зритель видит в спектакле, что как будто все исчезло из его дома и он пуст, может, об этом и нужно задуматься.

Татьяна Матюхова: Чехов почти во всех пьесах дает в финале такую щемящую нотку надежды. Как в «Дяде Ване»: «Будет небо в алмазах, мы отдохнем» (цит. по словам актрисы – прим. ред.) – и так далее. Если человек слышит эту надежду, видит впереди эту звезду, то пойдет за ней.

Алексей Веселкин: Гениальность Чехова в том, что он ничего не подсказывает. Если посмотреть в человека, он конечен. Он – сам вишневый сад как бы изначально: рождается из ничего, из зерна, произрастает, плодоносит, освещает крону цветами, плодами, наступает осень – и все это заканчивается. Мы об этом вспоминаем только в минуты потерь. Мне кажется, что Чехов в этом смысле дает возможность каждому возвратиться к самому себе. Не измениться, а просто в себя заглянуть.

Вопрос от зрителей: Некоторые артисты играют и в спектакле «Чехов-GALA», и в «Вишневом саде». Это выбор режиссера? Талант «чеховского артиста»? Чувство той эпохи?

Алексей Бородин: Все дело в том, что талантливые люди могут делать все. Тут можно песню пропеть по поводу вообще потрясающей природы артиста. Это же удивительно бескорыстная профессия: вот так выходить каждый вечер и все отдавать, что есть. Я говорю сейчас про тех честных артистов, которые пришли в эту профессию по призванию своему. И у кого-то это бесконечный путь. Я, например, верю в тех людей, которые могут перейти из «Вишневого сада» и «Чехов-GALA» в Стоппарда и во что угодно. Настоящие драматические артисты, мне кажется, способны на то, чтобы бесконечно себя опускать в какие-то совершенно неизведанные пути – каждый раз заново.

Вопрос от зрителя: Что для всех вас Чехов?

Алексей Веселкин: Я не могу сформулировать, что для меня Чехов. В каждом возрасте, перечитывая, ты что-то открываешь для себя новое. Он намного больше, чем я могу понять, и меня это радует.

Ирина Низина: Для меня это тот автор, которого не надо читать, если ты уверен, что не хочешь бередить душу. Грубо говоря, беря его, ты знаешь, что получишь либо по голове, либо по душе обязательно.

Дарья Семенова: В первую очередь, для меня это не какой-то классик, а живой человек, врач, который строил больницы, школы, который был влюблен в актрису, был болен, но очень много успел за свою короткую жизнь.

Петр Красилов: Чехов – это человек, который может со здоровой долей цинизма посмотреть на простые вещи и найти в них глубину.

Лариса Гребенщикова: Я недавно перечитывала Чехова и поняла, что рядом со мной есть человек, который понимает все, что со мной происходит. Я не знаю, как его назвать – собеседником или другом, в котором я нахожу какие-то ответы.

Татьяна Матюхова: Все говорят о том, что он – действительно личность, и его пьесы, его рассказы, все, что он создавал, – это очень точное отображение жизни. Сложно найти слова, чтобы сказать, как он воздействует. Если говорить о художниках-импрессионистах, то, наверное, Чехов импрессионист в литературе. Импрессионизм – это ощущение. Вот Чехов оставляет ощущение жизни, ощущение сюжета, а за ними уже следует работа души, мыслей.

Алексей Бородин: Я смотрю в Чехова как в беспощадное зеркало, которое меня просвечивает насквозь. Он никогда не высказывает какой-то своей позиции, но одновременно с этим смотрит очень глубоко в каждого из нас. Он просвечивает, как врач.

Ольга Бигильдинская: Действительно, в Чехове каждый видит свое. Готовясь к этой встрече, я читала много разных рецензий на наши спектакли. Татьяна Константиновна Шах-Азизова, которая всю жизнь занималась чеховским театром, написала в рецензии на «Чехов-GALA», что ирония судьбы, которая в этом спектакле представлена, к концу становится вдруг «грустной и горьковатой», и наш финал очень соответствует Чехову. Рядом с этой рецензией соседствует текст Ольги Егошиной, в котором она говорит, что главный камертон этого спектакля – «безоблачный "Медведь"» и что «к счастью, безнадежности приговора Чехова институту брака ни театр, ни его зрители так до конца и не верят <…> cпектакль легкий, летний, радостный». Как интересно, что один и тот же спектакль может произвести совершенно разное впечатление. С Чеховым вообще у каждого человека выстраиваются свои взаимоотношения… Я хочу поблагодарить всех участников сегодняшнего разговора за то, что вы позволили нам сегодня к чуть-чуть приблизиться к этому писателю.

p.s. Запись встречи вы можете посмотреть на ютуб-канале РАМТа.

Подготовила Александра Ерошенко