«В этой безысходности я обнаружил супержизнь»

26 октября Алексей Бородин выпускает спектакль «Участь Электры» по Юджину О’Нилу

22.10.2012

«Сейчас почему-то принято считать, что трагедия – это несчастье. Греки и елизаветинцы думали иначе. Они чувствовали, что трагедия возвышает их. Она пробуждала их к более глубокому пониманию жизни», – так писал Юджин О’Нил еще в самом начале своего творческого пути. На протяжении многих лет ему приходилось отвечать на обвинения в «мрачности» и «гнетущем» впечатлении своих трагических пьес: «Я, конечно, напишу о счастье, если когда-нибудь встречу подобную роскошь, и если оно будет достаточно драматичным и будет гармонировать с глубинными ритмами жизни… Трагедия чужеродна нашему образу жизни? Нет, мы сами трагедия, самая потрясающая из всех написанных и ненаписанных». Греческую мечту о трагедии автор считал самой высокой мечтой на свете. Помечтаем и мы незадолго до премьеры о тех потрясающих возможностях, что может дать нашему духу история, в которой… не будет выхода.

Алексей Владимирович Бородин взял для своей новой постановки пьесу Юджина О’Нила «Траур – участь Электры», основанную на античном сюжете. Действие происходит в семье Мэннонов, членам которой суждено расплачиваться за грех, совершенный когда-то одним из них. На протяжении спектакля они отчаянно любят, слепо предают и безжалостно уничтожают друг друга. Лишь одна Электра-Лавиния остается в живых, чтобы искупить родовую вину. В этом страшном сюжете режиссер увидел не только суперправду, но и супержизнь, посчитав полезным и всем нам «пройти через это».

Не оправдать, но понять

– Алексей Владимирович, Ваш выбор материала для постановки всегда очень тесно связан с прочувствованием того, что происходит за стенами театра, и что надо зрителю именно сегодня. Помятуя ситуацию с «Берегом утопии» и разность ожиданий Ваших и коллектива (и то, что Вы оказались в результате все-таки правы, взявшись за постановку пьесы Стоппарда), хочется понять Ваш выбор драматургии на этот раз. Почему Вы считаете, что именно сейчас необходимо привести страшный пример погрязших в грехах людей? Не положительных героев, а героев, загнавших себя в безвыходную ситуацию.

– У меня немножко другое впечатление от пьесы. Если пока немного отодвинуть мысль о погрязших в грехах людях, а посмотреть на их ситуации с другой стороны, то есть попробовать найти мотивацию этих людей: почему такое с ними происходит, – то оказывается, что мотивация связана с вполне понятными для нас вещами.

Наверное, когда Медея убивает детей, это отторгает нас, безусловно, потому что мы с точки зрения жизни не можем это никак принять, и не можем ее оправдать. Между тем, мы находим в ней страсть к Ясону, и в ней видим мотивацию ее поступка. Не оправдываем его, но понимаем.

Чувство одной из героинь – Кристины (в древнегреческом варианте Клитемнестры) к Бранту – мы можем назвать греховным, и, в то же время, можем назвать очень сильным. Мне страшно нравится у Цветаевой «Диалог Гамлета с совестью», где он оправдывается, считая себя невиновным в смерти Офелии: «Но я любил ее, как сорок тысяч братьев любить не могут!» А совесть считает этого недостаточным: «Меньше, все ж, чем один любовник», – одновременно говоря о том, что бывает и более сильная любовь.

На Кристину тоже можно посмотреть с этой стороны, и понять, что у нее, двадцать лет отдавшей нелюбимому человеку и зажатой в мэнноновских тисках, возникает внутренний протест. Они с ее супругом явно не совпали, и она до сих пор не может забыть ужас первой брачной ночи, который ее преследует. А ее мужа, Эзру Мэннона, тоже можно оправдать с его точки зрения. Он, мужчина уже опытный, был обуян страстью к ней, и это было искреннее сильное чувство. Но она была девушкой, для которой то, как он с ней обошелся, оказалось шоком. Это – несовпадение, которому нельзя ничем помочь.

Потом она встречает Бранта, который одержим абсолютно понятным чувством к ее мужу, потому что не может простить и никогда не простит ему всю свою жизнь, исковерканную исключительно благодаря семье Мэннонов. К тому же Эзра не помог матери Бранта в самый тяжелый момент ее жизни – не помог женщине, в которую был когда-то влюблен и которой не смог простить того, что она изменила с братом отца, Дэвидом. И когда Кристина и Брант обнаружили друг друга, то, помимо чувства, которое их потом в результате охватило, у них обоих оказалась одинаковая мотивация. Да еще чувство неудовлетворенности тем, что происходит вокруг них в защиту Эзры, соединили их в какой-то новой страсти.

С любой точки зрения, глядя на всех героев, начинаешь понимать, что никто сам не виноват. Мы можем осудить их, как и Медею. Ни Вы, ни я не можем себе представить, что можно пойти на такое ради страсти. Но, может быть, ни Вы, ни я не испытывали такую силу чувств, силу небытовую? Ведь мы с Вами, так или иначе, живем эту конкретную жизнь. А трагедия должна поднимать человека на небытовое существование и на поступки, которые, с точки зрения быта, невозможно оправдать и не надо. Трагедия – жанр в этом смысле достаточно резкий, бескомпромиссный что ли.

И я думаю, что интересно посмотреть на эту историю как на оправдание людей каждого самого по себе. При этом нельзя убивать мужа, отравлять ядом, – они совершают жуткие поступки, это совершенно объективно.

Жить в обстоятельствах, которые неисправимы

– Теперь об отношении этой пьесы к сегодняшнему дню. Понятие рока, судьбы, неизбежности этой судьбы и невозможности ее изменить – это все-таки факт, которому мы все так или иначе подвержены. Мы знаем, что жизнь наша конечна и, несмотря на это, живем.

Здесь тоже над людьми явно присутствует что-то, что они не могут изменить. Они пытаются, но все обречено, ничего не выходит, потому что и выйти не может, потому что никто не виноват, потому что все правы. В этом, мне кажется, и весь интерес. Из-за чего Лавиния не может простить мать? Потому что та изменила отцу. На самом же деле, она испытывает ревность, которую никуда деть нельзя, потому что Брант – человек, который ее обманул (и мы тоже понимаем, почему – потому что ему нужно было вместе с ее матерью каким-то образом обезоружить дочь, и он совершает нечестный поступок по отношению к ней, но честный по отношению к матери и своей мечте). Вот в этом парадокс.

Мне кажется, сейчас нам надо понимать жизнь и все ситуации, в которые мы попадаем, как парадоксальные. Их нельзя выпрямить.

Недавно по телевизору шел потрясающий документальный фильм «Дети Гитлера». Он буквально о детях и внуках нацистов. В нем принимала участие внучатая племянница Геринга. Крупный план, и человек почти спокойно говорит: «Мы с братом решили стерилизовать себя, чтобы в этом роду никогда ничего не могло повториться, и мы это сделали». Можете себе представить? Честно говоря, это что-то невероятное. Сила моего потрясения просто границ не знала. То есть, представляете себе, что такое человек – та же Лавиния – которая тоже в финале говорит, что она должна закончить этот круг потому, что он неисправим, ничего изменить нельзя?!

Я с самого начала говорил и артистам, и Станиславу Бенедиктовичу (художнику спектакля Станиславу Бенедиктову, - прим. ред.), что зерно пьесы в том, что все ищут выхода, а выхода нет. Трагедия – жанр, требующий остроты, и не требующий компромисса – ну а все-таки, может быть, где-нибудь есть лазеечка? – нет его!

В каком-то смысле, я считаю, это продолжение линии нашего театра – утопии, которая практически  недостижима. Мечты, в которую мы верим, и в которую, несмотря ни на что, мы должны верить. Несмотря ни на что, мы должны жить. И сила трагического героя, я считаю, это как раз сила жить в обстоятельствах, которые неисправимы. Которые больше, которые рок, и нельзя выйти из этого. Это не значит, что мы призываем всех к пессимистическому настроению. Но для искусства очень вовремя сказать, что выхода может не быть. И в данном случае не будет. Но я надеюсь, что спектакль не должен произвести гнетущее впечатление, потому что как раз сила этих героев в том, что они, несмотря на это, живут в своей собственной честности до самого конца.

У О’Нила есть мысль, что только тогда, когда человек поймет, что жизнь трагична, он начнет жить. Потрясающая фраза, очень полезная всем нам. Она, конечно, острая. Даже можно сказать, почти неприятная, протест вызывающая, но это правда. Жизнь тогда начинается, когда мы понимаем, что положение безвыходное. Не иллюзия жизни, а подлинная жизнь, когда все чувства обостряются, все силы, все внутренние резервы.

Сверхмощный поступок

– А еще я обнаруживаю в его пьесе, что трагическое в итоге оборачивается не просто трагедией, а гротеском. Есть в его драматургии, несмотря на крайние экзальтации в ремарках, некая самоирония. Где правда, где обман, где подлинное, где игра – не понятно. Там же все всё время друг друга обманывают, и почти нет моментов, когда люди не скрывают чего-то. Они закрываются и реализуются через игру. И этот элемент игры мне тоже с самого начала показался интересным.

Я бы сказал, что наш спектакль – это «Эсхил в пиджаках». В том плане, что мы не можем, как у Софокла, Эсхила или Еврипида, произнести какой-то возвышенный монолог про нашу жизнь – мы это скроем. Но это не значит, что внутри себя мы этого не чувствуем.

– Сравнивая античную историю с историей О’Нила, можно также увидеть, что О’Нил пошел дальше. Если у Софокла Электра считает, что нужно совершить убийство, чтобы искоренить зло – и этим заканчивается его история, то О’Нил, на мой взгляд, поставил под сомнение нравственность именно такого решения – убить, чтобы отомстить за совершенное зло. Разумеется, мы можем понять мотивы героини, но, тем не менее, он показал, что люди, утопая в собственных грехах, сами становятся жертвами. Вот и Лавиния начинает испытывать на себе возмездие за совершенные ею поступки. Еще интересно, что практически в каждой пьесе О’Нила есть герой, который грешен, но ищет путь избавления от греха. И в данном случае это брат Лавинии Орин, который говорит, что для того, чтобы продолжить жить, «нужно признаться и покаяться, только так можно очистить душу»…

– Кстати, Лавиния это тоже практически делает в финале. Она говорит, что не будет кончать жизнь самоубийством, она будет жить, но запрется в этом доме и тут умрет, чтобы не осталось ничего. Она решает, что невозможно вырваться за пределы своей участи, и должна на себе закончить. А разве это не искупление? Она же свою жизнь закрывает абсолютно! И это делается не патетически, а, как я это называю, гротескно. У нее, как и у «детей Гитлера», о которых я рассказал, пафоса нет никакого. Это потрясает.

А покаяние… это же не просто внешнее, это какие-то глубокие поступки. Но здесь это не столько моральная тема, а тема самой этой вещи – О’Нилу необходимо было закончить драматургическое произведение. Если бы Лавиния убила себя, то в каком-то смысле все было бы проще. Автору же этого мало, и Вы правильно говорите, что О’Нил пошел дальше, потому что вся эта история завершается сверхмощным поступком. Который я одновременно воспринимаю еще и гротеском. Это мощный и, я бы сказал, горький поступок. Не просто красивый. Это такой пессимизм, который получше всякого оптимизма. Трагедия как очищение – нужно пройти через это и нам, тем, кто наблюдает и проживает все вместе с героями.

Ощущение автора

– Как эта пьеса появилась в Вашей жизни?

– Случайно. Много лет назад Владимир Александрович Богатырев мне почему-то дал пьесу и сказал: «Прочтите, это вообще-то хорошая пьеса». Но это трилогия! И когда я представлял, что это все надо читать, то каждый раз, когда подходила ее очередь, клал ее в стопке необходимых для прочтения пьес в самый низ.

И когда, поставив «Чехова-GALA», я стал думать, что ставить дальше, то в очередной раз моя дочь Наташа (она навела меня в свое время на «Наш городок», на «Беренику») говорит: «Прочти О’Нила что-нибудь». И тогда я вспомнил об этой пьесе. Взял и очень легко прочел. Почему я это не сделал 10 лет назад, не знаю. Но, может быть, всему свое время? Прочел, и она мне очень понравилась.

Пьеса эта огромная, многословная, в переводе немножко архаичном. Но мне сразу пришло в голову, что нужно соединить три спектакля в одном. И тогда замечательный переводчик Сергей Таск, с которым мы прекрасно работали над «Томом Сойером» и «Доказательством», сделал ту редакцию, по которой поставлен спектакль.

Ощущение автора у меня было очень хорошее. То, что я читал раньше – «Луна для пасынков судьбы», «Долгий день уходит в ночь», «Анна Кристи» – это все, конечно, грандиозно. Юджин О’Нил всегда был для  меня примером какого-то мощного мира, супердраматичного, и одновременно очень живого. Мне кажется правильным, что у меня сразу родилось к «Участи Электры» ощущение не гнетущее, я сразу обнаружил в этом пессимизме, в этой безысходности какую-то суперправду, а, значит, супержизнь. Я нашел в этом что-то такое, что меня очень задело как человека, и почувствовал, что для всех нас будет очень полезно пройти через это…

«Я остро ощущаю действие некой скрытой Силы (Рока, Бога, нашего биологического прошлого – как ни назови, во всяком случае – Тайны), – пишет О’Нил, – и извечную трагедию Человека, ведущего славную, губительную для него самого борьбу, дабы проявить себя в этой силе, а не остаться, подобно животному, бесконечно малым эпизодом в ее проявлении. И я глубочайшим образом убежден, что… можно… достичь такой трагической выразительности, которая в какой-то степени заставит сегодняшнюю аудиторию отождествлять себя с возвышенными трагическими фигурами на сцене»… А еще он твердо уверен, что в настоящей
трагедии больше счастья, чем во всех пьесах со счастливой развязкой, вместе взятых. Пожалуй, непростая задача – испытать это счастье. Но не стоит ли это усилие большей цели – приподнять на другую высоту то, что составляет и нашу жизнь? И увидеть трагедию – не безутешную в своем отчаянии – а самую потрясающую из всех написанных и ненаписанных…

Ольга Бигильдинская

Фотографии Сергея Петрова