«Неплюшевый театр»

Разговор с создателями спектакля «Василисса»

20.06.2022

28 февраля 2022 года в Черной комнате РАМТа состоялась встреча с создателями спектакля «Василисса» по пьесе Марии Малухиной. Разговор на тему «Неплюшевый театр» продолжил ряд встреч, посвященных постановкам РАМТа по современным текстам. В нем приняли участие режиссер спектакля Филипп Гуревич и артисты Полина Лашкевич (Василисса), Полина Виторган (Полуденница, Русалки, Матрена), Анна Дворжецкая (Мама, Змейка), Алексей Гладков (Папа), Владимир Зомерфельд (Белояр) и Константин Юрченко (Болибошка, Потап, Берендей). Мероприятие состоялось в рамках Молодежного образовательного проекта РАМТа «ТЕАТР+». Предлагаем вам фрагменты стенограммы встречи.

Ольга Бигильдинская: Первый вопрос, который я задам, будет простой, но одновременно и сложный. Многие критики, писавшие про «Василиссу», говорили, что это один из лучших подростковых спектаклей. Каким, на ваш взгляд, должен и не должен быть текст подросткового спектакля?

Филипп Гуревич: Честный по отношению к той целевой аудитории, для которой написан, без заигрываний и без позиции «я старше, я лучше знаю». Здесь присутствует часть ребят, которые занимаются в студии «Дети райка», где я преподаю. Недавно мы читали с ними один из новых подростковых текстов и думали о том, что важно, чтобы язык был нормальный, каким действительно говорят ребята, а не таким, как будто мы современные, как будто мы в 99-м и говорим слово «йоу». Текст выигрывает тогда, когда он говорит на важные темы, но не заигрывает со словесной повесткой, потому что язык быстро меняется, новые слова включаются в лексикон, а какие-то уходят. Подростковые пьесы быстро устаревают, в частности, из-за этого.

Ольга Бигильдинская: А у людей, делающих детский спектакль, должны быть дети? Важно ли быть хорошо знакомым с ребенком?

Анна Дворжецкая: Я считаю, что необязательно иметь ребенка, но обязательно иметь общение с детьми. Я не режиссер, мне сложно говорить, но то, что мы пытаемся донести до зрителя, подразумевает, что нужно в любом случае быть в контакте и понимать, что детям нужно, чего они хотят, насколько быстро они сейчас все понимают. Им не надо все разжевывать, но нужно быть точными в том, что мы хотим сказать. Когда читаешь классическую детскую литературу, то есть дети, которые ее воспринимают, а есть которые не воспринимают. Сейчас все в гаджетах, информация долетает быстро, и мы должны очень быстро успеть донести до них то, что нужно.

Константин Юрченко: Эта тема не имеет исчерпывающего ответа. Какой должен быть текст? Если бы мы знали, какой должен быть текст и спектакль, интерес к профессии стал бы меньше, потому что мы же сами в этот момент ищем, понимаем, что нас трогает. Если текст честный, автор понимает, что хочет сказать, то это тронет нас, а мы будем стараться, чтобы это тронуло кого-то еще. Так же и про детей. Я знаю точно, что если нет детей – это одно, если есть дети – совершенно другое. Причем, когда дети входят в разный возраст, это меняет тебя, меняет твое отношение к жизни, взгляды на вещи, но это не значит, что это [иметь детей] обязательно. Я знаю, что я [имея ребенка] по-другому это делаю, и с появлением следующего ребенка это изменилось в другую сторону. Поэтому, конечно, если у артистов есть дети, тем более в нашем театре, когда у нас очень много всего для детей и подростков, это имеет значение. Может быть, не основное, но имеет.

Ольга Бигильдинская: Пьеса Марии Малухиной – это сказка. Причем, лаборатория, в рамках которой она была написана, придумывалась для того, чтобы создать тексты для детей до 10 лет. В итоге, хотя у Марии и написано 10+, спектакль получился 12+, и он ориентирован на более взрослую аудиторию. Насколько интересен подростку жанр сказки?

Из зала: Толкинисты играют в сказки до старости.

Константин Юрченко: Вся наша жизнь – тоже сказка, как бы смешно и абсурдно это не звучало. Нужно просто объяснить, что такое сказка. Давайте договоримся, что мы имеем в виду под словом сказка, и это можно объяснить человеку, если ему 15 лет.

Филипп Гуревич: Есть еще такой момент. Мы говорим о том, как стремительно развивается детский и подростковый театр, но все равно в архетипичном сознании подростка есть штука, что если это сказка, то будет баба в кокошнике, картонный дом, а бабе в кокошнике 49, а она играет 15-летних.

Константин Юрченко: А некоторые при слове «театр» вообще представляют людей в белой пудре.

Ольга Бигильдинская: Но та сказка, которую ставили вы – типичная сказка с типичными героями. Там есть избушка, есть условная Яга в виде Одноглазого Лиха. Насколько подобным сюжетом можно завлечь подростка?

Из зала: Я – мама подростка, ему 15 лет. С одной стороны, большая проблема восприятия сказки в том, что она полностью десакрализована и сведена до уровня детского интертеймента. Изначально сказка не детская, а несет в себе серьезную смысловую сакральную нагрузку, и если ребенок, который был выращен в семье, где сказка воспринимается не как просто развлечение, а где есть сказкотерапия, где читают с какого-то возраста Братьев Гримм в оригинале, где можно посмотреть вместе «Багровый пик»... Когда я своему сыну рассказывала про этот спектакль, он сказал, что очень хочет его посмотреть. Поэтому мне кажется, что сказка для каждого своя: и ее восприятие зависит от того, в какой среде вырос подросток, какое у него сформировано отношение к сказке. Если он в принципе не читает и воспитан вне культурной литературной традиции, наверное, ему на любой спектакль будет неинтересно идти.

Из зала: Я подросток, мне 17 лет, и я люблю сказки. Меня не пугает слово «сказка», будь там принцессы и драконы или избушка на курьих ножках. Я смотрю на вас: молодые интересные ребята. И услышав то, что вы сейчас говорите, я уже заинтересован и хочу сходить и посмотреть.

Ольга Бигильдинская: «Василисса» – не только сказка, а «роуд-муви по русскому фольклору». Мария Малухина ввела в свой сюжет героев, которые, на самом деле, являются героями славянской мифологии и сказки. У меня вопрос: обращались ли вы к архетипическим текстам, в которых есть эти герои? Насколько герои, которых вы играете, сохранили черты своих прототипов из славянской мифологии и сказки?

Владимир Зомерфельд: Нет, я не обращался.

Филипп Гуревич: Мы с Владимиром обсуждали сериал «Десятое королевство». Там был волк. Для меня это был прикольный референс, потому что он очень обаятельный и у него вечная рефлексия. Как и персонаж Белояр. Он все время думает, какой он – жесткий или нет. Даже в том сериале у него была моральная вилка: сдать героиню или нет, поступать по законам леса или по законам чувственным, человеческим, и что вообще значит поступать по этим законам.

Ольга Бигильдинская: Владимир играет Белояра. Это волколак, оборотень, который то волк, то человек, но чаще всего где-то между. Он постоянно с хвостом.

Полина Виторган: Я ни к чему не обращалась.

Полина Лашквич: Я обращалась только к сериалу «Очень странные дела». Я посмотрела все сезоны и там брала какие-то черты своей героини. Мне Филипп сказал, что если я посмотрю этот сериал, то пойму все про Василиссу. Так и случилось.

Филипп Гуревич: Я очень люблю игру «Ведьмак: Дикая охота». В подростковом возрасте я читал книги про Ведьмака, и там был персонаж Полуденница. В контексте Полуденницы важно, что это обманутая девушка. И в нашей пьесе есть момент, что люди ее обманывали, а она им доверялась. В самой игре тоже кто-то ее обманул, и от этого она обозлилась. В игре нужно было помочь ей снять заклятье.

Ольга Бигильдинская: Полуденница – это степная русалка, дух поля, которая говорит о том, что в полдень есть час, когда надо отдыхать и ничего не делать. Это тип поверья, согласно которому народ себе делал обеденный перерыв: отдыхал между работами в поле. Те приключения, которые связаны с Полуденницей в этой сказке, происходят из-за того, что Белояр и Василисса днем решают перебежать поле по-быстрому.

Филипп Гуревич: Многое в этой пьесе связано с тем, что была война лесных жителей и людей и был негласный договор, что люди не ходят в полдень в поле, когда Полуденница там. Очень важна ее личная обида на людей за то, что раньше [между ней и людьми ] был некий диалог: несмотря на то, что «я страшный человек, и люди не ходили в полдень, при этом мне доверяли и я могла посмотреть, как они живут». А теперь она обманута, брошена и они заявляют свои права на этот полдень. Раньше с ней – по нашему рисунку роли – даже общались: возможно, у нее был какой-то возлюбленный среди людей, как это было в игре. Она же стала духом, но пришла к этому в результате обмана: была брошена, умерла и это проклятье с нее не снялось. Люди же ожесточились, поэтому она использует свое право чудовища.

Полина Виторган: То, что мне импонирует в этом спектакле и изнутри, и если бы я находилась снаружи – здесь нет просто злодеев по природе. Каждый был доведен чередой несправедливостей, нарушением договоров, отсутствием диалога до того, какими они стали.

Ольга Бигильдинская: А как появилась эта кровавая сцена с сердцем? Полуденница буквально заливает кровью всю сцену. Зрители уходят «по колено в крови» с первого ряда. Как родилось решение этого образа, что она выходит с кровоточащим сердцем?

Филипп Гуревич: Это я придумал, и мы решили, что это хорошо!

Полина Виторган: Наши гримеры сделали такое сердце, что я сама беру его в руки и мне становится немного страшно.

Филипп Гуревич: Полина придумала чудесное существование с этим сердцем, она его облизывает и еще что-то с ним делает. Мы придумали целую сцену, что сердце как кукла вуду, и этим сердцем можно управлять болью Белояра, на чем и построена сцена, оно как некая красная кнопка.

Ольга Бигильдинская: Константин, расскажете про своих персонажей Болибошку и Берендея.

Константин Юрченко: Нам всем сложно отвечать, потому что мы говорим вне контекста. Мы не занимаемся изучением русского фольклора и не отталкиваемся от книжек. Меня Филипп попросил посмотреть Миядзаки – я никак [от этого материала] не оттолкнулся. Есть исходное событие: война между людьми и нечистью. И все персонажи так или иначе помещены в эти обстоятельства. То, что с ними произошло, случилось благодаря обстоятельствам, в которых они существуют, поэтому при создании образов я отталкивался от этого. Берендей пользуется авторитетом в том лесу, глядит определенным образом, и, мне кажется, довольно узнаваем. Это не совсем сказочный персонаж, он становится сказочным только благодаря работе художника, гримеров. Я играю человека, и это узнаваемый архетип. Вряд ли нужно обращаться к народным сказкам, чтобы понять архетипы людей.

Филипп Гуревич: Это тоже хороший путь. Для нас, когда мы придумали эту затею, было важно то, о чем сказал Костя: чтобы герои были узнаваемые. Как сказал Павел Руднев, наш спектакль – Netflix для детей в театре. Важно, чтобы это были узнаваемые контекстуальные вещи с отсылками к мультфильму «Остров собак» и так далее, но чтобы это были понятные люди. Вот человек видит Берендея... В «Снегурочке» у Островского, это какой-то лесной царь. Я не могу сказать, что я необразованный человек, но мне этого хватило. То, что мы придумали с Костей, я понимал сразу: это человек, который живет по понятиям. К сожалению, в нашей российской контекстуальной действительности это очень понятный образ: чтобы держать огромный лес с нечистью, которая может по зову наброситься, когда заключено перемирие, должен быть человек, который по понятиям живет, грубая сила, при этом он давно вышел из бизнеса. Это Тони Сопрано. Старший зритель считывает эти моменты, как и подростки. А еще у него руны-татуировки, как из игры «God of War». Там у героя на лице руны, потому что он бог войны, а Берендей тоже полководец. Это тоже контекстуальное. К сожалению, персонаж Кости не знал другого мира, кроме мира войны. Он знал [его лишь тогда], когда они с его другом Василиском подкатили к деревенским девчонкам. А потом начался мир войны, и он резко был вынужден взять оружие и защищать свой лес. Я не думал, что это настолько актуальная пьеса.

Ольга Бигильдинская: Пьеса на самом деле заиграла новыми красками и в ней явно прослеживается гражданская позиция автора. Мне хотелось перейти к тому, что это еще и спектакль ужасов. И сцены, которые там есть, присутствуют и в пьесе: откусывание руки, прокалывание глаза одноглазому Лиху. Только сцены с сердцем нет в пьесе. И сцены с тазами, где русалки «топят Василиссу в реке». Сказки, которые собирал Афанасьев, изначально были с отпиливанием частей тела и людям, и животными, и кому угодно. Мы же читаем современным детям адаптированные сказки. Но чем сегодня оправдано введение в текст таких жестоких сюжетов? Насколько они стали актуальными?

Алексей Гладков: Просто мы сейчас живем в таком мире, где есть игры, есть Youtube совсем недетский. Может быть, вы слышали, Сиреноголовый и прочие товарищи. У меня ребенку четыре года, и он начал подсаживаться на это. Это нормально сейчас, потому что дети этим увлекаются. Мне кажется, это вполне в духе времени, ничего страшного для детей. Маленькие дети не пугаются этого, они смотрят и им нравятся эти персонажи.

Из зала: Есть много работ, посвященных детским страшилкам. Это не просто оправдано, это некая психологическая потребность в определенном возрасте: испытывать страх и смотреть, что с тобой происходит, когда тебе страшно. Рассказывание страшных историй в пионерском лагере по ночам про гроб на колесиках и прочее – это коллективное переживание страха. Мы, взрослые, боимся, что детям страшно, а им страшно интересно.

Филипп Гуревич: У героини Полины есть фраза: «Просто страшно интересно!» Мне кажется, это все естественные вещи. Я прыгаю с гаража в снег, пока не сломаю себе руку, потому что у меня нет этого опыта. Когда мне было 12, я играл в футбол в балетном зале после занятий танцами свернутым мячом из бумаги и скотча. Мы четыре часа занимались классическим танцем, потом играли в футбол между станками. Один парень дал мне по ногам, я упал на руку. Поскольку кости [в этом возрасте только] формируются, у меня вывернулась рука, и мне было прикольно! Страшно не было! Понятно, что у меня был болевой шок, но я запомнил это.
У детей же нет опыта, что такое оторванная нога, да и у нас тоже такого опыта нет. Я никогда не видел в живую оторванную ногу! Я был бы несколько фрустрирован. Мне кажется, что это игра. Здорово, что мы в театре можем показать, что это игра! При этом мы говорим серьезно о том, что есть война, что она рядом, что может произойти вот так, и ребенок тоже это понимает. В этом спектакле здорово, что это театр. Все время мы делаем страшно-страшно, а потом… Есть такой термин, как «дегероизация», а мы делаем «дестрашнизацию». Мы все время развенчиваем страхи. Классно, что это разный страх. Например, когда мы придумывали Лихо, это мог быть человек с мерзким глазом и ногами, а мог быть мужчина в красивом костюме, который предложит сесть в автомобиль, и она сядет – а вот это страшно. Об этом тоже важно говорить в театре, мне кажется.

Ольга Бигильдинская: Давайте поговорим о темах, которые затрагивает эта история. Начинается она с того, что девочка Василисса живет со своими мамой и папой на краю леса, далеко от людей, и у нее есть странные способности. Первое, что обращает на себя внимание – они с родителями очень разные. Ей хочется на речку, в лес, слушать птиц, а родители говорят: «Доченька, ну ты же знаешь, что нам некогда, мы работаем в поле». Нет диалога между родителями и детьми. Какие вопросы, связанные с взаимоотношениями родителей и детей, еще поднимает этот спектакль?

Из зала: Для меня это триггерная тема в спектакле: природа тревожности родителей и то, как она отражается на жизни детей, потому что родители действуют, исходя из страха – они боятся за свою дочь и боятся ее потерять, но тревожность и гиперопека в той же мере душит родителей и не дает спокойно вздохнуть подростку, который хочет изучать мир и понять себя через мир. Ему предлагается ограниченное безопасное пространство, но это теплица, в которой нужно вырасти красивым цветком.

Анна Дворжецкая: Действительно, с детьми нужно разговаривать, нужно общаться. Их нужно ограничивать в каких-то вещах, но чтобы это было объяснено. Тут – нет диалога, но есть обстоятельства, которые заставляют родителей так себя вести. Чем это все заканчивается? Выясняется, кто такая Василисса, откуда она взялась и что родители у нее приемные. Это вообще отдельная тема – приемные родители и как они должны общаться. Мне сложно об этом говорить, у меня нет приемных детей. Мне кажется, это сложная штука и обстоятельства, когда люди очень хотят детей, а у них не получается, они берут приемного ребенка, и возникает гиперответственность, забота, страх, и ты пытаешься от всего страшного его закрыть и спрятать, а ребенку еще больше хочется в страшное.

Ольга Бигильдинская: Родительская тема прекрасно завершается, когда Василисса – получеловек, полулесной житель – может выбрать, с кем в результате остаться, и все-таки выбирает остаться со своими приемными родителями, потому что так правильно, но вступает папа. На мой взгляд, это кульминационный момент в спектакле.

Алексей Гладков: Это большая и сложная тема. На самом деле, дети не хотят рождаться, это хотят мужчина и женщина, которые друг друга полюбили. Когда появляется ребенок, родители считают, что они главные, знают, как нужно и как он должен поступать. Я, с одной стороны, с этим согласен, но, с другой, не согласен. Очень тяжело дать свободу своему ребенку. У нас же, как рождается ребенок, человек думает: «Вот! Я хотел играть в хоккей, у меня не получилось, он пойдет в хоккей!» А он, может, не хочет в хоккей, а хочет балетом заниматься. Почему я так поступаю со своим сыном? Так меня воспитывали мои родители. А сейчас я задумываюсь о том, что не обязан повторять, что мой ребенок совершенно другой, к нему нужен другой подход.

Анна Дворжецкая: Сложно быть родителем!

Алексей Гладков: Сложно, но интересно!

Ольга Бигильдинская: Ну, вот живет такая семья и неизвестно, чем сказка закончится. Мы только знаем, что есть странная девочка, Василисса, у которой необычные способности: она лунатничает и читает какие-то заклинания. Кстати, заклинания в этой пьесе все настоящие! Вам не страшно их произносить? Я недавно слушала встречу с Викторией Печерниковой, которая ставила «Василиссу» в Алтайском Молодежном театре, и она говорила, что, когда они столкнулись с эти текстом, им поначалу было страшно его произносить!

Полина Виторган: Мне лично не страшно, потому что заклинание направлено на Володю.

Владимир Зомерфельд: А мне страшно, когда персонаж Полины говорит!

Ольга Бигильдинская: Она же завораживает, прилучает Вас. И что, получается?

Владимир Зомерфельд: Конечно!

Полина Лашкевич: Я хочу поддержать Володю. Я вообще не вижу, как это произносится, я стою спиной к зрителям, но мне тоже страшно! Полина это делает очень хорошо.

Полина Виторган: Все дело в том, что мы в этой сцене с Володей очень близко друг к другу стоим, и я буквально этот текст вкладываю в его рот, он чувствует это физически.

Филипп Гуревич: Еще смешно говорила Маша Малухина: «Я, когда писала, я запарилась их искать!» Потом на репетиции Денис Фомин подошел ко мне и сказал после репетиции: «Старик, с этими заклинаниями надо осторожнее, мне тут одна женщина сказала...» (смеются).

Полина Виторган: Меня Денис спрашивал, не страшно ли мне, потому что это опасные вещи!

Филипп Гуревич: Это же момент театра! Так же можно и про театр говорить, что это скоморошество и обряды.

Полина Виторган: А в целом-то это все прикол!

Константин Юрченко: Нет у нас ни стыда, ни совести! Ничего не боимся.

Филипп Гуревич: Мы же изображаем, показываем, играем.

Ольга Бигильдинская: Итак, мы узнали, что у странной девочки Василиссы есть способности и она убегает в лес, потому что ей очень туда хочется. Там она видит деревенских людей и узнает, что у нее есть некоторые способности. Например, она превращает в камень старичка-Болибошку, который принимается ее душить. Потом начинается драма: с ее родителей постоянно берет оброк Берендей и в этом раз просит отдать все до крошки. Тогда она отправляется в путешествие к Берендею, просить, чтобы тот оставил ее семью в покое. Путешествие могло бы быть коротким, там есть короткая дорога, но появляется Белояр и начинает сопровождать эту девочку. Полина, какие смыслы вкладываются в это путешествие, которое в итоге становится длинным, а не коротким?

Полина Лашкевич: Я не знаю, какие смыслы в путешествии, но я знаю, с чем она сталкивается. Она не знает, что с ней происходит – это раз. Она не знает, что у нее за дар, что с ним делать, почему к ней все так жестоки, так как жила не во внешнем мире и не знает, как разговаривать с кем бы то ни было, но пытается разговаривать, в ответ получая оправданную жестокость, потому что у этих существ есть право на жестокость. К тому же она еще и влюбляется в волколака и находит в этом большой смысл.

Ольга Бигильдинская: И волколак влюбляется в нее!

Владимир Зомерфельд: Поэтому, собственно, все и затягивается!

Полина Лашкевич: Да, он ее водит не теми тропами.

Ольга Бигильдинская: Но здесь же еще есть момент отрыва от родителей и взросления. Все испытания, которые она преодолевает, работают как раз на это: это некая инициация, переход во взрослую жизнь. Почему Василисса – получеловек и наполовину лесное существо?

Полина Лашкевич: Потому что ее мать была из деревни, а отец – Василиск. Она полукровка.

Ольга Бигильдинская: А кто придумал имя – Василисса?

Полина Лашкевич: Это как шипение змеи.

Ольга Бигильдинская: Имя придумал Берендей, потому что отец Василиссы был его другом. Когда змей погиб, в честь своего друга и в память о нем Берендей и придумал имя Василисса. Если вы помните, в конце спектакля Берендей говорит: «Значит, не поменяли имя родители твои!»

Филипп Гуревич: Скорее, для Берендея важно, что она сохранила свою инаковость. Константин, пробуя эту роль, произносил это имя так, чтобы в ней пробудилась инаковость, чтобы ее начало триггерить, чтобы она открыла свою природу.

Из зала: Мне кажется, что с лингвистической точки зрения «с» дает новое звучание архаичному имени Василиса.

Филипп Гуревич: Это тоже. Но момент шипения тоже важен и в контексте Василиска.

Ольга Бигильдинская: Но о том, что она не родная дочь, герои узнают в самом конце, Здесь выясняется еще одна вещь: между лесным царством и людьми существует договор, который не нарушался долгое время как раз по причине того, что Василиссу отдали на воспитание, и поэтому люди не ходят в лес, а нечисть не ходит к людям.

Филипп Гуревич: Смысл не в том, что Василисса является гарантом. Просто была война, и было заключено перемирие.

Константин Юрченко: Да, до этого все люди и сказочные персонажи как-то взаимодействовали, но после этой битвы была проведена граница и никто не подозревал о существовании других.

Ольга Бигильдинская: Какими в вашем спектакле показаны люди? Какими вы хотели показать людей? В пьесе неоднозначное отношение к людскому племени.

Филипп Гуревич: Люди в этой пьесе выступают по принципу «Моя хата с краю – ничего не знаю». Есть гениальная фраза у Кости: «У нас-то все целы, и мы, и скот!» И это очень понятная позиция: поэтому мы как раз и придумали маски с Аней Агафоновой, художником спектакля. Они олицетворяют деревенских, и одновременно это маски животных, соответствующие характерам этих персонажей: бык, хорошенькая козочка, петушок и молодой персонаж, который постоянно горячится. Это деревня двойных стандартов, назовем ее так. Пока их не касается, они ничего и не делают. Но когда касается, есть два прекрасных мнения. Их только два, остальные мы не замечаем. Есть кто-то, кто говорит: «Все нормально, подождем!», – а кто-то: «Идемте воевать!» И главное, там есть очень страшные слова: «Легко, не потея, убьем Берендея. Упыри и вурдалаки хуже бешеной собаки!» Люди в деревне с полпинка заводятся, но только после того, как опасность угрожает лично им. Это очень классно автором замеченные вещи: как только моя задница горит, я ожесточаюсь в миллиарды раз, я весь – праведная месть.

Ольга Бигильдинская: И, с одной стороны, там Лихо Одноглазое говорит: «Чего мне ждать от людей еще хорошего?» Люди ему плохо сделали. Но, с другой стороны, заканчивается история тем, что деревенский житель Потап говорит: «У парней наших кровь молодая бурлит, драки им охота, веселья. А я-то человек бывалый, знаю, что ни к чему нам драки. Прощенья у тебя прошу, что мир нарушили по незнанию и по глупости». Он войну останавливает.

Филипп Гуревич: В спектакле у нас нет такого.

Ольга Бигильдинская: Не хотите вернуть?

Филипп Гуревич: Там есть фраза у Миколы, которую мы хотели вставить, но в итоге не вставили. Когда Берендей объявляет некую новую реальность, что Василисса может жить в двух мирах, тем самым их соединяя, он говорит такую фразу: «Луна пока еще молодая». Это типа пока вам все кажется незатейливым и прекрасным, но пройдет время, и опять все вернется на круги своя. Мне кажется, это тоже важная мысль. А как долго продлится этот мир?
Наш спектакль и наша пьеса про то, что озлобиться очень легко, и легко озлобиться, когда ты не понимаешь, что у человека есть другая вера, другой язык, другая идентичность, что он живет независимо, и если я чего-то не понимаю или не хочу понимать, я начинаю озлобляться. Я не понимаю природы волшебства или не понимаю, почему мне нельзя выходить в поле, если я хозяин мира? Наши законы в этой пьесе здорово отображены, наше нежелание принимать то, чего мы не понимаем и боимся. Даже когда мы заходим в темноту, мы начинаем кричать, играть, чтобы нам не было страшно. Мы начинаем быть агрессивными по отношению к темноте.
В пьесе есть гениальный монолог, который произносит Владимир Зомерфельд, про богатырей. Я считаю, что это лучшее. А еще есть две фразы, за которые можно давать литературный Оскар Марии Малухиной. Фраза у мамы: «Любовь родительская покрепче веревок и канатов, за ней подчас и самого ребенка не видно». Вторая – у Василиссы. Когда Белояру встречается старичок-боровичок и начинает ему загадки загадывать, которые тот загадывал богатырям, а они никогда умом не отличались и не отгадывали. Василисса спрашивает: «А разве может он не загадывать?» А для него это естественно – как для птицы летать. И мы не можем, к сожалению, в себе найти силы, воли, терпения к тому, что вне. Великое чувство нетерпимости в нас сидит. Это спектакль о том, как важно быть терпимым.

Ольга Бигильдинская: Я бы еще на два момента, которые мне кажутся важными, обратила внимание. Это почти финал спектакля, когда Берендей говорит: «Я вам сейчас сказочку расскажу, а вы сами решайте, кто добрый, а кто лихой». Вот эта неоднозначность мира, о которой он рассказывает и о которой вообще рассказывает вся история, она тоже выходит на поверхность, и это тоже одна из ключевых сцен спектакля. Я бы еще сказала, что фраза в отношении Василиссы: «Решай, дочка, сама» – тоже очень важна, потому что когда героине все-таки дается право принять собственное решение, когда «родительская любовь крепче всех канатов», в конце все находят в себе силы дать героине выбор. Кто-то из вас считает, что какая-то другая сцена в спектакле кульминационная?

Владимир Зомерфельд: Еще очень важный вопрос: что такое нечисть? Почему это нечисть? Вешать ярлыки, не зная ничего о них, не поняв их, не пообщавшись с ними? А это, на самом деле, никакая не нечисть, у каждого своя боль. И только пообщавшись с этими персонажами, можно понять их мотивы, почему они так поступают. В сцене с Полуденницей есть прекрасный монолог [подтверждающий это] – Филипп назвал эту сцену «исповедь Полины Виторган».

Полина Виторган: Вот мы сейчас говорим, что они типа не злодеи, что надо понять их мотивацию, у каждого есть своя боль – это круто, но это все равно не оправдывает их жестокость.

Полина Лашкевич: На спектакль приходили мои друзья и мой любимый человек, и они все в голос сказали, что в нем каждая сцена кульминационная. И я считаю, что здесь все сены кульминационные.

Полина Виторган: Круто, что в каждом здесь отзывается своя тема.

Филипп Гуревич: Мне кажется то, о чем сказала Полина Виторган, важно. В этой пьесе нет добрых и хороших, нет черного и белого, она очень дуалистична, и в этом момент взросления, о чем Вы сказали. Взросление ведь тоже заключается в принятии мира, и, как это ни страшно звучит, в принятии компромиссов. Человек не может не идти на компромисс, потому что он живет в семье, живет в обществе, в этносе, в культуре. Наверное, даже если ты живешь один среди бамбуковых зарослей, все равно есть компромисс, когда тебе нужно уходить с пляжа, потому что ты обгоришь. Мир состоит из полумер. Это не сказочка, и тут нет морали. Тут есть факт – война. Все друг друга крошат, не помня роду и племени. Тут никакой сказки быть не может. Нет плохих и хороших. Есть война. Есть боль, есть страх и потери близких людей. Может быть, только решение Берендея в конце «оставайся между, и в деревню, и в лес вхожа» делает нашу историю сказкой. Это удивительно компромиссное перемирие, потому что когда-то любая война заканчивается перемирием, но когда человек «и в лес, и в деревню вхож», это является сказкой.
Хорошо, когда в искусстве нет черного и белого, когда нет суперморали. И – в нашем спектакле есть принятие себя в конце. Мы говорили про подростковую аудиторию: очень важно принять себя таким, какой ты есть, и когда рядом есть люди, которые не навязывают тебе шаблоны и ярлыки. И если ты странный, то это не значит, что ты изгой. Ты просто другой. Принять себя – это здорово.

Полина Виторган: Я, как зритель, смотрела этот спектакль без своих сцен, и хочу сказать, что во мне больше всего отозвалась тема пути маленького человека, который не понимает себя, не понимает, что он есть такое, не понимает, как устроен этот мир и какие в нем законы, который чувствует добро и зло, справедливость и то, как она крепнет на этом пути, учится принимать решения, берет на себя смелость принимать решения – мне кажется, в подростках эта тема отзывается.
Возвращаясь к первому вопросу про сказки. Мне кажется, как сказал Филипп, это сказка только потому, что Полуденница, русалки, человековолк – сказочные персонажи. Но это реальные люди, реальные решения, реальные человеческие процессы. Мы все так или иначе прошли через детство, через сказки, и такая форма нам более доступна.

Ольга Бигильдинская: Мне кажется, что сегодня очень важные слова были сказаны и о спектакле, и о современном поколении. Я немного снижу пафос, так как не смогу не сказать о сценографии этого спектакля. Мы больше говорили про текст, но нужно назвать художника Анну Агафонову и художника по свету Павла Бабина. Сегодня театр конкурирует с медиа, с кино, с мультфильмами, с компьютерными технологиями, и вдруг вы выбираете условное оформление: оно совсем минималистское и большая часть сценографической нагрузки ложится на свет. Это удивительно и в то же время очень эффектно. Такое решение родилось из-за того, что, когда вы делали эскиз, не было денег и нужно было из чего-то делать оформление, или так было задумано?

Филипп Гуревич: Безусловно, в рамках лаборатории всегда бедный театр. Но я сам по себе не люблю городить декорации. Меня так учили. У меня возникла идея позвать Пашу, когда в результате лаборатории мы придумали какие-то сцены просто потому, что я понимал, что в рамках лаборатории мне важно светом решить, что древня – это кружочек, какая-то ровная форма. Вообще, когда придумывали, я отталкивался от фильмов немецкого экспрессионизма. Как показать мир леса без леса? Я думал о том, что это тот же самый стул, только кривой, и он какой-то острый. Все эти острые углы, острые вырезанные штуки, какие-то непропорциональные вещи. По факту, это тот же человек, но у него вывернуто плечо, и я уже думаю: «Какой-то странный страшный человек». Мы придумали это выразить в свете, а потом что-то увлеклись. Спасибо РАМТу, что помог нам со световым оформлением. В частности, эти тазы. Вот вы думаете, что они так непрезентабельно выглядят, а вы знаете... это очень сложная структура. В тазах еще вода, и звук из каждого идет!

Ольга Бигильдинская: Филипп говорил о том, что «мы нагнетаем-нагнетаем, а потом снижаем пафос». Я нашла интересную цитату. В «Российской газете» Ольга Штраус пишет: «Однако все эти ужасы дозируются (или утрируются) ровно настолько, чтобы в итоге вызвать смех – как и положено в очистительной "страшной сказке"». Считаете ли вы, что ваша сказка страшная очистительно? Планировали ли вы, что будут сцены, вызывающие смех?

Филипп Гуревич: Мне, как человеку, который любит смеяться и шутить, сложно делать несмешные спектакли. Мне кажется, театр должен быть красивым и смешным, про какие бы серьезные вещи мы не говорили. Нужно делать красиво и весело, иначе зачем заниматься этой профессией? Но интересно, как в театре работать с такими механизмами, как страх. Я ставил перед собой задачу, что должно быть немножко не по себе. Либо использовал простой прием, когда нагнетается, или, как в сцене с Полуденницей, когда есть сердце окровавленное, и не страшно, а смешно. Но когда [отрезанные] уши появляются, становится немного не по себе. Это уши должников. Это как в фильме «Универсальный солдат», когда он отрезал уши людей, которых убивал.
Это интересный механизм, над которым здорово работать. Но это смешно, мы много смеялись на репетициях. Кроме того, что спектакль рождался в любви и нам важно было поговорить о тех темах, которые мы сегодня озвучивали.
Еще интересный момент, что вроде какие-то вещи заложены, есть рисунок, но он обрастает прекрасным объемом новых смыслов! Я даже понял, когда смотрел недавно спектакль, про какую сцену говорил Костя, какую именно сцену он начал по-другому играть, когда у него родилась дочь. Мне так радостно приходить и смотреть спектакль!

Ольга Бигильдинская: А бывает детям страшно на вашем спектакле?

Полина Лашкевич: Был случай, когда я услышала крик и вопль, ребенок заплакал на сцене Полуденницы, и мама его вывела из зала. Потом она его успокоила, и они просто вернулись обратно. А на сцене с русалками я видела, что мальчик уткнулся в маму и спектакль не смотрел. Но мальчику было лет шесть-семь, он был очень маленьким. Не надо приводить таких маленьких детей.

Анна Дворжецкая: Моей 10-летней дочке не было странно, он смотрела пять раз. Ей было очень жалко Лихо, что несправедливо с ним поступили.

Константин Юрченко: Моему сыну, когда он смотрел первый раз, было семь лет. Он попросил шприцы с кровью забрать с собой.

Ольга Бигильдинская: А автор видел спектакль? Как Мария отнеслась к тому, что получилось в итоге?

Филипп Гуревич: Маша недавно только посмотрела, до этого она видела видео эскиза и все время приходили ее мама, родственники, друзья. Целая цепочка разного фидбека. Она пришла сама, все было супер, она довольна.

Из зала: Спасибо за спектакль! Было так здорово и не скучно, а это самое главное для подростка! А вы смотрели «Старую-старую сказку» с Далем? Это просто к вопросу, что такое сказка.

Филипп Гуревич: Мне кажется, что вообще советское искусство и взаимодействие со сказкой – это такая прекрасная вещь, как иносказательность.

Из зала: Но она совсем не детская. Ваша тоже. Она для всех.

Из зала: Моему подростку тоже очень понравилось! Мы на Толкиене и Гарри Поттере воспитаны: мне кажется, люди до старости всем этим увлекаются. Не думаю, что его напугало [слово «сказка»]. Я смотрела первые спектакли, и меня задела эмоциональная сфера – взаимоотношения родителей и детей и все прочее. Но то, что вы сегодня упоминали – это реально так: сейчас это заиграло еще одними красками: война, борьба с нечистью, которая на самом деле не нечисть.

Ольга Бигильдинская: Еще интересное наблюдение: вся история Василиссы случилась из-за войны – погибла мама и погиб отец. В результате она стала тем человеком, благодаря которому война закончилась.

Александра Ерошенко

Фото Марии Моисеевой