Увлечение любителей театра поэзией не случайно, ведь в этих двух видах искусства так много общего – образный язык, власть настроения, стремление отразить реальность. В этот раз занятие «Театроведческой секции» РАМТа получилось уникальным, ведь почитать свои стихи в театр пришли начинающие авторы, пока еще студенты первого и второго курса Литературного института им. А.М.Горького – Никита Сунгатов, Дарья Серенко, Маша Силкина, Андрей Гоголев, Антон Куракин и Дмитрий Острогляд. Встреча получилась удивительно интересной, ведь не каждый день нам удается столкнуться с только-только созданной поэзией, и, тем более, с людьми, выбравшими ее своей профессией. А они действительно отличаются от не-поэтов.

Все они, несмотря на молодость, удивительно включены в окружающую жизнь. Их глаза широко открыты, и на слух поэты улавливают малейшее движение воздуха. Но, кажется, у них есть еще какие-то неизвестные нам органы чувств, направленные в мир. Кажется, что видят они если не все, то многое. И увиденное их как-то особенно ранит или, наоборот, восхищает, и для того, чтобы пережить эти раны и потрясения, они превращают их в стихи. Такой уровень наблюдательности и осмысления жизни у совсем юных людей на самом деле удивляет.

На встрече в РАМТе молодые поэты решили поговорить о простых вещах простыми словами. Недаром свои чтения они назвали «Букварь». Начало речи – буква, начало письма – азбука. Они вспомнили, что раньше полное название русской буквы звучало как целое слово. Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете... И они решили поговорить о каждой из этих букв, о каждом из этих слов своими стихами.

Никита Сунгатов

«Аз» или «я», Никиты Сунгатова прозвучало самоуверенно и иронично. Творимые им в стихах образы семьи, современных реалий, любви фантастичны, ярки и горьки.

Самая страшная птица летит, летит. 
Старшенький братик на ключ закрывает сундук. 
А мне очень страшно, что будет, когда она прилетит. 
А у нее большой клюв, она клювом сломает сундук. 

Мама и дед, и баба сидят в сундуке, 
и младшенькая сестренка, и средненький я, 
кошка, собака и куры – мы все в сундуке. 
Птица летит и знает, что в доме живет семья. 

Старшенький братик старше, он постоит за себя, 
когда нас запрет в сундуке и отправится птицу встречать. 
Старшенький братик срывает траву и кладет ее 
в рот и на всякий случай в сапоги и в карман. 

Старшенький братик прячет нас в семейный сундук, 
пахнущий старой бумагой и пуховым платком. 
Страшная птица не знает запаха – не найдет 
среди пустых трехлитровых банок этот сундук. 

Самая страшная птица летит, летит, 
ищет бесхозный город и старый дом. 
Самое страшное будет, когда она долетит. 
Ничего страшнее не будет больше уже никогда. 

Старшенький братик уходит с травой во рту, 
плачет и улыбается как дурной. 
Солнце светит, птица летит к нему, 
оба не говорят и глядят друг другу в глаза. 

Дымка стоит над землей, гудит стрекоза.

Дарья Серенко

«Буки» или «буква», достались на долю Дарьи Серенко. Она превратила привычный нам алфавит в изысканную, кружевную вязь любовной лирики.

Где свет и стыд
Где свет и стыд, и нагота постели, 
И женщина, и таинство волос, 
И позвоночник – неземная ось – 
Натянут в ее строгом сильном теле, 
И комната вращается от слез, 

морских, нечеловеческих, тяжелых. 

Плывут в открытом космосе воды 
Созвездья рыб, и ничего не значат. 
А если даже рыба и заплачет – 
Воды в воде не увидать следы. 
Молчи, покуда все в тебе иначе, 
Покуда море жаждет наготы, 

твоей, нечеловеческой, тяжелой. 

И женщина. 
Вокруг нее прибой. 
И свод воды, 
И рокот голубой.

Маша Силкина и Дмитрий Острогляд

Маша Силкина, которой по жребию выпала буква «веди» («знать»), в своем «прозаическом антракте» рассуждала о том, что тогда, когда невозможно ведать, остается верить.

«Мы идем. Вы смотрите куда-то В. Я немного отстаю, чтобы смотреть на Ваш профиль. Что Вы видите? Где блуждаете сейчас, прорезая взглядом дыру? Велика ли дыра? Страшна ли?
Вы сейчас обернетесь и… глазами за глаза, обнаружить себя внезапно возле калитки, ведущей В. Обхватить дрожащими пальцами прутья, жадно всматриваться сквозь них, даже без мысли отворить и войти В. Нет иных желаний.
Вы сейчас обернетесь и… прирасти пальцами к прутьям. Смотреть сквозь них на миры, на войны в этих мирах. А что если нет ни миров, ни войн? Нет ничего, что можно было бы придумать и обосновать. Есть только замысловатые переплетения цветов и звуков. Страсти и смирения не обладают формой, не обладают словесным выражением. Нет слов. Нет страстей и смирений. Нет векового опыта, памяти, маршрутов, указателей, ориентиров и проводников. Есть что-то мне недоступное. Есть только закостеневшие пальцы и страх перед В. Жалкий страх разума. Дребезжит, щебечет, укачивает, напоминает о том кто я, и для чего. Разжимает по одному закостеневшие пальцы и тянет обратно. Туда, где с домов сползает вековая штукатурка. С людей сползает загар, косметика, прошлое, вера, скорбь, радость.

Туда, где за словами прячутся от правды, полагая, что слова – это и есть правда. Туда, где +10, и идет дождь. Страх тянет, а я повинуюсь. Вы обернетесь – нет больших желаний. Вы обернетесь – нет больших страхов.
Мы идем. Вы смотрите куда-то В. Я немного отстаю, чтобы смотреть на Ваш профиль. Зеленый сигнал светофора мерцает рядом с Вашим… глазом сверкнула кошка, капля упала на воротник Вашего пальто, сделала несколько несмелых шагов и… закончился Камергерский переулок…»

Андрей Гоголев

Наше
В каждом трамвае вальсирует билетерша.
В каждой удавшейся женщине спит удав.
Каждое жаркое лето – есть хоть один замерзший.
И, кажется, правильный путь, ведет не туда.

***
Конца Света не будет. 
Максимум – будет антракт,
чтобы взгляды людей
не так прикипали к сцене.
В фойе выйдет Бог,
у него белоснежный фрак.
Рядом с ним мы
либо собаки Павлова,
либо собаки на сене.

Мы путаем крест поддушный
и крест нательный.
И становится душно,
когда ты идешь отдельно
чужой и ненужный
беспорядочный, беспредельный.

***
в эту весну все деревья кипят цветами,
и глаза, что случайно увидел, сияют,
как атомный взрыв.

я блокнот и сердце иногда меняю местами.
иногда и то и другое кидаю в костры.
и пожары бегут по чужим сердцам и блокнотам,
так недавно мое превращается в чистое наше.
дороже любой иностранной банкноты.
сильнее средневековой дворцовой стражи.

Антон Куракин

Буква «добро», наверное, не нуждающаяся в переводе, оказалась в распоряжении Антона Куракина. Его лирический герой, кажется, получивший, музу в наследство от Маяковского, внешне нарочито мощен, даже груб. Но под дубленой оболочкой таится нежное и ранимое сердце. Его доброта обладает несомненным и чрезвычайно притягательным обаянием силы.

Не похож на поэта
Вот говорят: «Детина! Огромен!
Рожа – грубая, как матерщина!
Куда ему с нами стоять вровень?
С нами, субтильными, длинными?»

Возмущаются: «Нет среди нас места!
Он в «Лужниках» гармоничней смотрится!
Пусть возится лучше с бетоном, с асбестом!
У него все рифмы скудеют и портятся!»

А я, вообще-то, очень ранимый.
И мне, как и вам всем, бывает обидно,
Когда целый рой статных и длинных
Орет мне, чтоб меня в нем не было видно.

Я готов, вообще-то, послушной псиной
Виться вокруг кого-то хорошего.
Все свои мышцы и все свои силы
В бой за него, не думая, брошу я.

Я тоже ценю нерушимую дружбу,
Я тоже не выношу предателей…
И об этом и мне написать нужно,
И с этим дойти до издателей.

Я, хоть с непоэтичной мордой,
А тоже бываю и мягким, и слабым.
И во мне костяной, крепчайшей хордой
Жива поэзия любви и правды.

Дмитрий Острогляд

«Есть» – форма третьего лица единственного числа от глагола «быть», была отдана Дмитрию Острогляду. Его стихи, в которых осмысливается человеческая жизнь в ее зарождении расцвете и увядании, получают какую-то особенную жизненность, будучи прочитанными автором со сцены. Выразительно и мощно читать свои стихи – особый дар.

Несчастья старят человека
Несчастья старят человека
Как зной, как осень, как наждак.
В стремлении людском к успеху
Итог – цейтнот. Не так ли? Так.

Так что теперь? Платок и к храму
Плестись, узлом тропы петляя
По шее. Это слишком старо,
Не вновь, себя не узнавая,

В своих несчастьях по приметам,
Считать, что кто-то помешал.
Просить достойного ответа
И получить – девятый вал.

А вот буква «живете», повелительное наклонение, множественное число глагола «жить», была адресована слушателям как призыв жить и давать жизнь стихам, ведь именно будучи прочитанной и услышанной, поэзия становится собой, этакой особой материей.

Но и сами поэты – особая материя. Помимо предельной чуткости, им свойственно абсолютное приятие неопределенности собственного будущего. Их не пугает, что обеспечивать себя, возможно, придется не поэзией – они согласны даже на работу официанта. Видимо, служение муз не терпит трусости и требует жертв. И те, кто призваны к этому, и вправду, исключительны.

Мария Рузина
Фотографии Юлии Люстарновой